После озера Пирамид Майкл повернул в сторону океана. Они пересекли заповедник наискосок, через голые холмы, покрытые кустарником, как бородавками, через крошечные фанерные городки с единственным перекрестком, разрезанные на две половины проходящим сквозь них шоссе. Пронеслись сквозь редкие хвойные заросли, где шумел ветер. Иногда дорога петляла по склону так, словно ее прокладывал заяц. Майкл сбрасывал скорость, Джеймс слегка разжимал руки, и они катились почти на одной инерции, почти бесшумно, в мягком ворчании сытого мотора, и на вираже, наклоняясь для поворота, Майкл отталкивался от земли ногой. И они катились, катились, катились, пока не выруливали на прямой участок — там Майкл убирал ногу на подножку, выравнивался, докручивал газ — и байк с радостным ревом прыгал вперед, ускорением вминая их друг в друга.

В темноте с вершины холма открывался изумительный вид на город. Лос-Анджелес расстилался на берегу, как сияющее лоскутное одеяло, а на горизонте, далеко, за пучком небоскребов, все огни кончались. Там был океан. Неслышимый с такого расстояния, но дышащий в лицо влажным ветром. Черный. Зловещий, будто там, где кончалась земля, начинался бездонный провал, в котором был конец всех времен.

Харлей, чуть накренившись, стоял на песчаном пятачке в стороне от дороги. Майкл сидел на нем, упираясь ногами в землю. Джеймс стоял рядом. Смотрел на город. Жевал треугольный сэндвич, запивая водой. После Вентуры они заехали на заправку. Пока Майкл заполнял бак, Джеймс, ни о чем не спрашивая, забежал в магазинчик, вынес пару сэндвичей и бутылку воды, на ходу открутил крышку. К бутылке Майкл приложился сразу. Они передавали ее друг другу из рук в руки, так и не сказав ни слова.

— Не ешь всякую дрянь, — сказал Майкл, отнимая сэндвич и откусывая почти половину. — Я отвезу тебя нормально поужинать.

— Уже ночь, я так поздно не ем, — отозвался Джеймс.

— Позавтракать, — поправился Майкл. — Дай мне отыграться. За все твои кофейни.

— Их было много, — задумчиво сказал Джеймс. — Не отыграешься за один раз.

— Кто говорит про один раз?.. У меня впереди неделя. Завтраки, ужины, ланчи. Поверь мне, я справлюсь.

Джеймс усмехнулся уголком губ — то ли не верил, то ли подначивал. Майкл обхватил его за пояс, подтянул ближе, усаживая впереди себя. Повернул к себе его голову, вместо спора — поцеловал. Джеймс ответил сразу, запустил язык Майклу в рот. Они целовались жадно, но не быстро, не торопясь накинуться друг на друга. Просто целовались, откровенно и внимательно, знакомясь друг с другом заново, то поддаваясь один другому, то напирая, приказывая подчиниться. Целовались, обмениваясь дыханием и слюной, чередуя, кто ведется, а кто ведет. Долго. Привалившись друг к другу, держа друг друга в руках. То дразнясь, то откровенно играя, то вновь увлекая друг друга уже не сумасшедшей мальчишеской страстью, а взрослым опытом. Не думая ни о каком времени, просто целуясь, еще, еще и еще.

Ночью в спальню вливался дрожащий, голубоватый, золотистый отсвет огней. Сияющее поле, расчерченное на квадраты, мерцало до самого горизонта. Отсветы блестели на влажной коже. С влажной кожи соскальзывали пальцы, но Майкл держал крепко, за шею. С шеи стекал, лихорадочно качался шнурок с подвеской. Джеймс ловил ее раскрытым ртом, зажимал в зубах лук со стрелой, глухо стонал. Майкл держал его на прямых руках, рывками ударял об себя голыми ягодицами.

Оба все понимали.

Это уже не случайность, не приступ ностальгии, не власть момента. Это наркотик. Попробуешь — и подсядешь. Вены распирает горячая боль, они вздуваются, бьются под пальцами бешеным пульсом.

Джеймс дышал резко, отрывисто, его напряженное тело было твердым и неподатливым. Ладонями упираясь в сбитую простыню, он толкался назад, к Майклу. Майклу казалось, сердце бьется так быстро, что удары сливаются в один монотонный гул, и этот гул стоял в ушах, разрываемый только резкими, жадными вскриками. Они не говорили ни слова. Майкл даже не помнил, что умеет говорить. Держал цепко — не вырваться, даже не дернуться в сторону. За шею, чувствуя под пальцами тонкий шнурок. Что, никогда не снимал?.. Даже когда трахался с другим?..

Джеймс с хриплым стоном потянул руку вниз, взяться за член — Майкл перехватил, заломил ее за спину.

— Нет. Обойдешься.

Джеймс, задохнувшись, на мгновение замер с напряженной шеей, раскрытым от боли ртом, с маятником-подвеской, заломленной рукой — всхлипнул глубоко, всей грудью — и упал, сминая лицом подушку, невнятно крича в нее что-то бессильное, жадное, может быть, бессловесное, словно вой. Словно это был не оргазм, а агония.

Он закрыл лицо руками, когда Майкл его выпустил, и долго не затихал, пока тот, упав рядом, держал его в объятиях, гладил, целовал в мокрый затылок, ворошил его носом и шептал, что все хорошо, все хорошо.

Джеймс развернулся с болезненным вздохом, лег на спину, поправил под головой подушку. Майкл подцепил ногой тонкое одеяло, набросил на них, укрыв до половины. Повернулся набок, разглядывая профиль Джеймса. Провел кончиками пальцев по левой руке, лежащей на одеяле, очерчивая контур кита. Почувствовал под подушечками пальцев что-то ребристое, будто мелкие волны. Задержав дыхание, провел по ним снова. Шрамы. Ровные, параллельные, один за другим, по всей руке от локтя до запястья. Сдержанно выдохнул, притянул руку Джеймса к лицу, поцеловал их — эти ровные, гладкие волны, по которым скользил кит.

Джеймс сплел с ним пальцы, вытянул обе их руки вверх.

Кит и маяк оказались рядом. Майкл смотрел на них, привалившись головой к голове Джеймса. Они покачивались в воздухе, неверный свет города ложился на них, оживляя контуры. Кит — на внешней стороне руки, маяк — на внутренней.

— Ты не мог не выбрать фаллический символ, — задумчиво сказал Джеймс, и Майкл захохотал, уронив руки. — Ты неисправим. Собственный член — это единственное, что тебя интересует в этом мире, признайся. Он — и куда его приткнуть.

Майкл перестал ржать, приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Джеймса.

— Я буду звать тебя «рыбкой», — ухмыляясь, сказал он.

— Кит — это млекопитающее, неуч, — сказал Джеймс.

— А ты будешь спермопитающимся.

Джеймс собрался было ответить — но не успел, рассмеялся раньше. Майкл, улыбаясь, сдвинул с него одеяло пониже, склонил голову к плечу, разглядывая рисунок на ребрах. Там были стебли чертополоха — сухие, шипастые, от пояса до подмышки. Будто когда-то Джеймс хотел вскрыть себе ребра и достать оттуда сердце, чтоб не болело. А потом стянул края раны острыми иглами, и они проросли в коже побегами, выпустили сухие мертвые цветы. Майкл наклонился, поцеловал их, провел по ним губами и носом. Джеймс обнял его за голову, прижал к своей груди, задержал.

Было бессмысленно говорить о будущем и прошлом. Было только сейчас, и сейчас все было — хорошо. На целых семь дней. Семь дней — больше, чем ни одного. Иногда даже больше, чем десять лет.

Утром их разбудил Бобби — просочился сквозь неплотно прикрытую дверь террасы, запрыгнул на кровать и обрушился на нее всей тушей. Джеймс охнул, подскочил чуть ли не испуганно. Потом с упреком посмотрел на улыбающуюся косматую морду, вывесившую длинный розовый язык. Попытался спихнуть с себя Бобби, но тот мгновенно просек хозяйские планы, кувырнулся на спину, кокетливо задрав неимоверно длинные лапы в воздух, и вольготно развалился поперек кровати, придавив собой ноги Джеймса. Майкл, привычный к таким сценам, только сонно протер лицо руками и неласково пихнул Бобби коленом, чтобы чуть сдвинулся.

— Надо вывести его погулять, — сказал он и уткнулся в плечо Джеймса, поцеловал.

— Ты ужасно его избаловал, — недовольно сказал тот, садясь.

— Мне нужно было кого-то баловать, а под рукой был только он. Бобби! — окликнул Майкл и присвистнул. — Неси поводок, пойдем ссать по кустам.

— Я надеюсь, ты не будешь ссать по кустам вместе с ним, — строго сказал Джеймс.

Майкл неопределенно хмыкнул — это, мол, как получится.

Солнце слепило глаза, Майкл щурился из-под козырька бейсболки через темные очки, на ходу прикладывался к бутылке воды. На песочных дорожках парка трепетали тени, ветер шелестел в синем небе, в кронах платанов, дубов и кленов, посвистывал в соснах. Бобби трусил возле Джеймса, иногда забегал вперед, скрывался в колючках — потом возвращался, улыбающийся, довольный, тыкался мордой в руки, напрашиваясь на внимание. Они шли рядом, иногда соприкасались костяшками опущенных рук, иногда, будто случайно, цеплялись друг за друга мизинцами и расцеплялись через мгновение. Маленькая, тайная ласка. Джеймс опускал глаза, сдерживая улыбку, смотрел в сторону, будто его крайне захватывал пейзаж — деревья, белки, утки, встречные бегуны в ярких головных повязках. Майкл тоже твердил себе, что надо быть осторожным. Никаких объятий на публике, никаких поцелуев при свете дня, даже за руки не возьмешься. А хотелось. Хотелось идти, сплетя пальцы, переговариваться, держать друг друга за пояс. Целоваться на ходу, шутливо — или сесть на скамейку, как любая из встречных парочек, шептать друг другу разные глупости в уши. Смеяться. Но нельзя. Нельзя.