— А ты дашь мне тренера?

— Кто тебя научил торговаться? — возмутился Зак. — Кто испортил моего послушного мальчика?

— Ты и испортил, — отозвался Майкл. — Так мы договорились?

— Да, — хмуро сказал Зак.

До начала съемок оставалось меньше месяца. Майкл выкинул переживания из головы и занялся делом. Для роли нужно было скинуть вес, чтобы не выглядеть слишком цветущим в голодной Ирландии. Эрик МакТир вряд ли обладал здоровым цветом лица или красивым загаром. Майкл позвонил своему тренеру, обозначил сроки начала съемок и желаемый результат. Сел на диету, распланировал тренировки.

Просыпаясь утром, Майкл спихивал с себя собачью тушу и отправлялся на пробежку в холмы. Бобби снисходительно, даже не напрягаясь, трусил рядом с таким видом, будто это он выводил Майкла бегать, а не наоборот. Они добирались до вершины холма, делали передышку — и бежали обратно. По дороге Майкл слушал аудиокнигу. «Дикие волки из Баллингари» — первоисточник, из которого выцеплял детали о жизни Эрика. Кем тот был, каков он был, чем жил, о чем думал?.. Деталей там было не много, но он запоминал каждую, сводил их в одну картину, чтобы воссоздать героя именно так, как он был задуман. Достраивал их, додумывал, дорисовывал полотно, намеченное Джеймсом. Он придумывал Эрику детские происшествия, шалости, сердечные раны. Он думал над его любовью к Богу — была ли это любовь, был ли это страх?.. Как он вел себя, как смотрел на себя в зеркало, как ходил, говорил, улыбался?..

Майкл постепенно влезал в его шкуру, осторожно поводил плечами, устраиваясь в ней. Заметил, что стал много молчать — Эрик тоже был не разговорчив. Придумал ему вкус к еде — и ел то, что ел Эрик. Спал так, как спал Эрик, ходил, как он, думал, как он.

Делал сотни заметок о том, что из этого получалось. Чтобы потом можно было надевать роль и снимать ее, как костюм.

Он не успел бы, конечно, отрастить волосы нужной длины — но он купил подходящий парик и привыкал к нему, придумывал, что Эрик делает с этим хвостом волос, каково ему с ними.

После пробежки он часами пропадал в конюшне, привыкая к седлу. Он должен был знать все — как управлять лошадью, как ее чувствовать, как выстраивать с ней отношения. Как сливаться с ней в одно, как сидеть, как ее держать.

После верховой езды, доползая до дома, Майкл брал перерыв, чтобы вечером заняться ирландскими танцами. Эрик умел танцевать, и делал это хорошо. Значит, Майкл должен был уметь так же. И он прыгал, тянул носок и выворачивал колени, пока ноги не начинали отваливаться после таких издевательств. И тогда вечером Майкл заваливался на диван в гостиной и учил текст. Иногда повторя его шепотом или про себя, иногда громко декламируя каждую сцену. Он искал. Он готовился.

Единственное, что ему предстояло осваивать уже на съемках — это палочный бой, да и то не сами драки, а только хореографию.

Иногда посреди рутины, дел, тренировок и разговоров на него вдруг накатывала тоска. Острая, будто нож под ребра. Приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. У этой тоски было имя. Фабьен.

Они должны были встретиться на Сандэнс. Их совместный фильм, «Сон в летнюю ночь», закрывал фестиваль. Она должна была прилететь из Парижа. Майклу казалось, он уже ненавидит Париж. Проклятый «город любви» пожирал одну его любовь за другой.

Перед поездкой на фестиваль Майкл не выдержал. Позвонил. Долго слушал гудки. Когда они оборвались, и механический голос по-французски сообщил ему какую-то белиберду, он набрал номер снова. Кто-то снял трубку, резкий мужской голос ответил:

— Oui. Qui est-ce?

Майкл на мгновение оторвал телефон от уха, взглянул на экран — нет, он не ошибся, это был ее номер.

— Я хочу услышать Фабьен, — сказал он.

— По какому делу? Кто ее спрашивает? — потребовал голос, переходя на английский.

— Я могу услышать Фабьен? — раздраженно спросил Майкл.

— Кто ты такой? Что нужно? Ты ее бойфренд? Звонишь позвать ее трахаться? Она не пойдет!

— Гийом, прекрати! — раздался голос Фабьен на заднем плане. — Отдай мне трубку! Не сходи с ума, у меня нет никакого бойфренда.

Майкл с досадой выдохнул. Гийомом звали того самого парня, с которым она так долго и скандально расставалась, от которого уходила к Майклу — но так и не дошла. Дура!..

— Кто тебе звонит? — раздраженно спросил Гийом. — Чей это номер? А? Что за мужик? Ты встречаешься у меня за спиной?

— Отдай трубку! — потребовала та.

Что-то грохнуло — кажется, Гийом швырнул телефон в стену. Но связь не прервалась. Майкл ждал, беспокойно пытаясь понять, как вызвать полицию куда-то в Париж, если он не говорит по-французски, и по какому номеру.

— Алло, — наконец раздался спокойный голос Фабьен. — Говорите.

Майкл почти увидел мысленным взором, как она стоит с трубкой у уха, покусывает яркие губы, поправляет домашнюю футболку, которая широким воротом сползает с плеча, обнажая тонкую бретельку нижнего белья. Накручивает на палец прядь темных волос или телефонный провод, переминается босыми ногами на желтом паркете в елочку.

— Привет, — выдохнул он. — Это я.

— Привет, — равнодушно сказала она. — Что ты хотел?..

— Я хотел узнать, — сказал Майкл, почему-то теряясь от неловкости, как школьник, хотя он никогда не тушевался перед девчонками. — Я еду на Сандэнс. На нашу премьеру.

Фабьен промычала что-то равнодушное.

— Ты приедешь? — спросил Майкл.

— Зачем? — спросила она.

— Как зачем? — удивился он. — У нас премьера. Все захотят тебя видеть.

— Всем плевать, Майкл, — сказала она. — Ты тоже можешь не ехать. Этот фильм никто не увидит, он не выйдет в прокат.

— Что значит — не выйдет? — переспросил Майкл. — Его пустят на три тысячи кинотеатров на пять недель!

— А ты не хочешь пять дней и три кинотеатра? — спросила Фабьен.

— Что?

— Спасибо твоему Ларри. Это его прощальный подарок в честь моего изгнания.

— Подожди, ты точно ничего не путаешь?..

— Ты считаешь меня идиоткой?.. — вспылила Фабьен.

— Господи, — Майкл потер лоб.

Провал этого фильма в прокате для него был не особенно ощутим, свой гонорар он уже получил. Но если Ларри взялся за дело всерьез, то критики обязательно сожрут картину с дерьмом. А то и хуже — проигнорируют. А значит, вся работа — его работа — весь их труд был впустую. Фильм никто не увидит. Его покажут в трех кинотеатрах, наверняка — в самое неудачное время. В два часа ночи, например. По одному сеансу в день. Сколько людей увидит его работу?.. Три киномеханика в пустых залах?..

Это был подарок не только для Фабьен. Это была угроза и для него. Чтобы не забывал, с кем имеет дело, и что на кону.

— Вот ублюдок.

— У тебя все? — нетерпеливо спросила Фабьен.

— Почему ты снова с этим уродом? — быстро спросил Майкл. — Ты в порядке? Тебе нужна помощь?..

— Все нормально. Он просто заботится обо мне.

— Он псих, ты не слышишь, как он с тобой разговаривает?

— Я его люблю, — отозвалась она.

— Ты же пыталась уйти от него столько раз!..

— Мы помолвлены.

— Что?..

— Я беременна.

— От него?.. — наивно переспросил Майкл.

Фабьен рассмеялась, как будто он задал невероятно глупый вопрос.

— С тобой я всегда предохранялась, — насмешливо бросила она. — Я не вернусь, Майкл. Ни к тебе, ни в Америку. И перестань мне писать, Гийом не любит, когда вокруг меня есть другие мужчины.

— Потому что он закомплексованный ревнивый урод?.. — с досадой спросил Майкл. — Почему он так с тобой обращается?..

— Потому что он может себе это позволить, — сказала Фабьен, и Майкл с неприятным удивлением расслышал в ее голосе нотки гордости. — Потому что он мужчина, который не боится быть неудобным.

— А я боюсь?.. — с вызовом спросил Майкл.

— А ты — красивая подстилка для Ларри, — спокойно сказала Фабьен. — Ты, твоя Виктория… вы все.

Майкл начал возражать, но Фабьен повесила трубку, не дослушав.

Фестиваль независимого кино Сандэнс проходил в Парк-Сити, штат Юта. Майкл приехал в самом конце января, на закрытие. Их фильм, «Сон в летнюю ночь», поначалу претендовал на приз как лучший драматический, но Майкл не надеялся, что в нынешних обстоятельствах они хоть что-то получат. Он был уверен, что жюри побоится перебегать дорогу Ларри. Если тот решил похоронить фильм, его ничто не могло бы спасти. Три кинотеатра… это было садистское издевательство. Студия, снявшая фильм, не отбила бы на этом даже стоимость пленки. Майкл чувствовал себя как на похоронах. Теперь уже неважно было, плох фильм окажется или хорош — его никто не увидит, никто о нем не заговорит.