— Должны, — уверенно ответил Ланжерон. — Вторая линия, когда ещё до них дойдёт дело.

— А всё ваша французская лихость, граф, — укорил приятеля генерал Воронцов.

— Всё ваша славянская медлительность, граф, — вернул с улыбкой укол генерал Ланжерон.

С юга уже быстро придвигались шеренги знаменитой турецкой пехоты. И первые ядра ударились пока ещё в землю, запрыгали каменными мячиками под ноги русских. Поднявшееся слева солнце окончательно разогнало туман, осветив плоскую равнину, отразившись тысячами бликов от штыков и замков ружей, ещё поднятых на плечо. Начинался день 22 июня года 1811-го, разгоралось решительное сражение одной из самой длинных войн, в которых участвовала Россия, битва под крепостью Рущук, вблизи деревни Маратин...

Полк александрийских гусар стоял далеко позади армии, в полуверсте за третьей линией корпуса Ланжерона. Здесь земная плоскость поднималась к северу, к речному берегу. Широкая лощина тянулась вдоль левого фланга нашей армии, обходила лесистый холм, где и поставил свои эскадроны Ланской.

Дальше, в сторону Рущука, лощина сужалась. С одной стороны её давили крутые склоны высот, уходящих на запад. С другой — к ней подходили фруктовые сады, виноградники. Когда-то за ними ухаживали, но за пять лет войны они изрядно заросли сорными молодыми побегами.

Уже больше часа гремела канонада. Почти полторы сотни пушек с обеих сторон перебрасывались снарядами, целясь то в таких же артиллеристов, то в пехотинцев, стоящих навытяжку, принимающих ядра, гранаты, осколки животами, грудью, лбами, руками, ногами, не приседая, не пригибаясь. Отвратительный жаркий день насквозь пропах порохом, кровью и смертью.

С холма, издали, из-за веток деревьев Валериан плохо различал цвета мундиров. Но все там были свои, солдаты Российской армии, и, когда ловко пущенное ядро вдруг вырывало из строя почти целый ряд, оставляя хорошо заметную прогалину во фронте, Мадатов судорожно сглатывал, ощущая неудобную тяжесть в желудке. Потом шеренги смыкались, и полки по-прежнему смотрелись грозно, почти неколебимо, до следующей удачи пушкарей Ахмет-бея.

— Почему мы не можем накрыть их орудия? — Ланжерон повернулся к Воронцову, стоявшему также верхом рядом. — Поезжайте, граф, к артиллеристам... Нет, подождите...

Привычным ухом он уловил некоторое затишье. Вроде бы всё продолжало греметь и свистеть, как и десять минут назад, но вместе с тем генералу показалось, что турецкие топчу-баши уже не столь активны.

— Думаете, удалось? — Воронцов тоже услышал изменение общего тона боя.

— Нет... Думаю, сейчас настоящее и начнётся. Скорее, граф, во вторую линию... А! Вот и они!..

Шеренги янычар разошлись, и в просвет хлынула кавалерия. По знаку своего командира сипахи разделились на три колонны. Центральная так и продолжала стремиться по прямой линии, две другие повернули на фланги русских. Всадники визжали, потрясали копьями, ятаганами...

— Не видишь, майор, что там? — Ланской обернулся к Мадатову.

Все знали, что Валериан и невооружённым глазом различает предметы на расстоянии лучше, чем многие через трубу. Но сейчас и его глаза оказались бессильны.

— Ничего, кроме дыма.

Грязное, чуть тронутое желтизной облако порохового дыма стояло над полем. Где-то там, впереди, частили ружейные выстрелы — это полки левого фланга били почти в упор, отражая нервные наскоки турецкой конницы.

— Идут! — крикнул вдруг Ефимович и схватился было за эфес сабли. — Нет! Наша взяла!..

Действительно, несколько десятков лошадей вырвались из завесы, но — все были с пустыми сёдлами. Казаки, стоявшие ближе кинулись их ловить.

— Ещё нет, Андрей Александрович, ещё рано. — Ланской мрачно вглядывался перед собой. — Подожди, порох рассеется, тогда поглядим...

Ланжерон поехал к левому флангу. Конь его аккуратно переступал лежащих кто ничком, кто навзничь людей. Шарахнулся от бесформенной кучи мяса, костей, железа, в которой лишь при очень большом воображении можно было признать существо, недавно бывшее человеком. Всадник же не замечал мёртвых, не слышал раненых. За двадцать лет воинской жизни он успел повидать всякое.

— Отбились! — Воронцов ехал навстречу. — Но у нас большие потери. Надо бы доложить главнокомандующему.

Он задыхался, словно бы не одним напряжением воли отражал лихие наскоки неприятельской конницы. Ланжерон, не отвечая, мрачно всматривался вдаль, туда, за линии янычар, куда отскочила турецкая кавалерия.

— Думаете, ещё не кончилось?

— Уже не думаю — жду. — Ланжерон больно схватил Воронцова за руку. — Силы небесные, граф! Держитесь! Они пошли!!!

На этот раз генералы услышали раньше, чем успели увидеть. Земля содрогнулась и задрожала, кони прянули в сторону, и люди, стоявшие во фронте, в буквальном смысле качнулись.

В душе своей Ланжерон решил, что с этим приливом совладать уже не удастся. Только профессиональная выучка удержала его на месте, помогла выкрикнуть необходимые приказания раньше, чем их затопила новая волна турецкой атаки.

Десять тысяч анатолийцев на резвых маленьких скакунах взметнулись перед российским войском. Сотни знамён — зелёных, синих и красных — увлекали за собой тысячи и тысячи конников. Одежда и сбруя лошадей переливались разноцветными красками, золотые и серебряные украшения отражали горячие лучи, приходившие с чистого неба. Турки визжали, улюлюкали, свистели, рычали. Но все звуки — и человеческий крик, и конское ржание — заглушал потрясавший землю топот десятков тысяч копыт.

Передние фасы полков первой линии встретили атакующих залпом, но те не смутились. Они и не надеялись прорвать фронт, они кинулись вдоль левого нашего фланга.

Граф Ланжерон кричал, еле-еле сам различая свои слова, размахивал шпагой, барабаны частой дробью рассылали приказы, один полк успел развернуться влево и ударить свинцом в пролетающих мимо конников. Кони, всадники валились на землю десятками, сотнями, но остальная масса не сворачивала, не замедлялась.

Генерал Воронцов попробовал повторить тот же манёвр, но лишь один фас, того самого Вятского мушкетёрского, сумел провести залп. Остальные оказались отрезанными от боя своими же товарищами. Хитрый и отважный Мехмет Чапан-оглу сумел провести своё войско мимо русской пехоты и атаковал кавалерию в третьей линии.

Навстречу анатолийцам выскочила рота конной артиллерии. Но пушкари не успели не то что снять орудия с передков, но даже и развернуться. Полковника Кривцова снесли с седла пикой, всю прислугу, всех офицеров порубили на месте.

Полковник Небольсин попытался развернуть белорусских гусар фронтом к налетающим туркам, скомандовал сделать заезд назад, но гусары не успели закончить манёвр и оказались в полупозиции. Неистовые наездники Чапан-оглу опрокинули их и погнали дальше — туда, где стояли четвёртый казачий и кинбурнские драгуны.

Разбитые наши полки кинулись опрометью в сады, а турецкие всадники поскакали дальше, по направлению к Рущуку, вперёд и вверх по сужающейся лощине, потихоньку вытягиваясь в колонну.

«Вот здесь мы и закончим!» — мелькнула мысль у Валериана.

Он видел, как легко расправились турки с тремя кавалерийскими полками, и понимал, что александрийцев сметут с точно такой же лёгкостью. Но Мадатов знал также, что оставаться на месте гусары уже не могут. Именно на такой случай их и поставили здесь в засаде. Только кто мог предположить загодя, что неприятель прорвётся с такой силой.

Ланской поправил кивер, приподнялся в седле, оглянулся, словно проверяя, все ли его услышат.

«А ведь ему тоже страшно!» — подумал почему-то Мадатов.

— Посмотри, майор, — крикнул вдруг командир. — Это же твои егеря!

Сверху, навстречу замедлившим анатолийцам спешили два егерских батальона, на ходу выстраивая каре. В центре ехал верхом командир, спокойно распоряжаясь своими людьми. Это, действительно, был Земцов, Мадатов тоже узнал его ещё больше округлившуюся фигуру. Уже генерал-майор, получивший новый чин тоже после дела под Батином, он принял седьмой егерский и теперь готовился заткнуть узкое горло долины, ведущей к крепости и Дунаю. Он плохо держался на лошади, елозил в седле, расставлял руки, раскачивался, но никто из гусар даже не ухмыльнулся.