Александрийцев же и вовсе отодвинули от огня. Полк поднялся на плоскую возвышенность и оставался ожидать либо приказа, либо неожиданной диверсии турок в свободный зазор, в стык между двумя корпусами братьев Каменских.

Ланской разрешил людям спешиться, но приказал держать коней в поводу. Сам же собрал штаб-офицеров — батальонных и эскадронных, и приказал расстелить им скатерть среди камней. Водка ещё оставалась у каптенармуса, нашлась и кое-какая закуска. Повод не нашли, да особенно не искали. Пили за полк, за командира, за славных товарищей, за будущие дела, за Георгиевский крест адъютанта полка штабс-ротмистра Новицкого. Где-то в полутора верстах на север рявкали злобно пушки, частили ружейные залпы, а здесь гусарам было тепло, пьяно, уютно. Дольше чем на четверть часа тихую жизнь никто не смог бы загадывать, но прошло уже по крайней мере четыре таких отрезка, солнце поднималось к зениту, и александрийцы разливали уже по пятому, что ли, кругу.

— Да, гусарство — дело рисковое, — продолжал размышлять вслух захмелевший полковник. — Подкрался, налетел, ударил, сбил, отскочил. Засиживаться некогда, да и заживаться, господа, тоже. Жизнь — штука быстрая. Вы только с нас, стариков, не берите примера. Ну, я перевалил уже за середину, подбираюсь к концу десятка четвёртого. Ну, Анастасию Ивановичу повезло...

Все обернулись к Приовскому. Подполковник спокойно встретил пару десятков глаз, только машинально ощупал страшный сабельный шрам, начинавшийся от левого глаза и сбегавший красной змейкой по щеке, подбородку к ключице. Приовский и воротник доломана не застёгивал до конца, обматывал вокруг шеи мягкий, грязный платок.

Он поднялся, поднял чарку и выкрикнул почти без акцента:

— Господа! За полк, за нас, за командира!..

Офицеры вскочили, залпом глотнули водку и снова опустились, кто где сидел.

— Да, всех нас поджидает что-то, кто-то: за ближайшим камнем, за дальним деревом...

Мадатов увидел, что Ефимович поморщился. Он и сам верил, что нельзя говорить о смерти, но перебить полковника не решился.

— ...присяга, господа. Служить государю, отечеству, не жалея живота своего...

— Говорят же, что христианин отправляется в бой не убивать, но умирать, — вежливо вставил в паузу Новицкий.

Неожиданно Ланской фыркнул:

— Умирать! Ещё чего! Это им, — он показал пальцем через плечо, — выгодно. Мы — умирать, они — убивать. Нет, господа, дело солдатское — убивать. Тех, кто намеревается убить нас. Или же тех, кого обязались мы защищать. Нет! Мы умертвляем и — умираем. Когда выпадает такая доля. Не избегать удара, но — предупредить его. Самому сделать первому выпад! А там уж как повезёт... Кто выживет... — Он посмотрел на Новицкого: — Он... или... — обвёл взглядом притихших офицеров и упёрся глазами в Мадатова. — Или, быть может, он...

Валериан почувствовал, что багровеет до самых пяток. С того злополучного июльского поиска, когда гусары пропустили караван с припасами в Шумлу, он старался не попадаться на глаза командиру. Отказываться от дела не приходилось, поскольку ему ничего особенного не поручали. Но и напрашиваться он не решался, опасаясь нарваться на отказ решительный и насмешливый.

Мадатов ни с кем не обсуждал собственный промах, но был уверен, что все офицеры полка считают его причиной неудачной операции полка да всей армии. Все опоздали, но он мог наткнуться и раньше, а потому виновен больше других.

Ему подумалось — как же несправедливо устроен мир. Вот сидит рядом Новицкий, не лучший наездник, не самый меткий стрелок, не ловкий рубака. Но ведь случилось ему оказаться вовремя в нужном месте, и теперь в петлице его доломана светится белым Георгиевский крест. А он, Мадатов, атаковал турецкие пушки в конном строю и не отмечен даже Владимиром. Легко Ланскому рассуждать о смерти и жизни, о случае или судьбе. Он уже командир полка в свои тридцать семь. Валериан немногим моложе, но пока всего только ротмистр. С чем он приедет в Варанду, как покажется дяде? Как пройдёт по Аветараноцу, осмелится ли подняться в Шушу? Может быть, прав был генерал Ланжерон? Остался бы пехотинцем, был бы, по крайней мере, майором. Стоило ли садиться на коня, надевать чакчиры и доломан? Чем были хуже егерские панталоны?..

— Господин полковник, — услышал Валериан незнакомый голос и не сразу сообразил, что это звучит его собственный. — А что нужно сделать, чтобы получить Георгия?..

Не будь пяти выпитых чарок, он не решился бы заговорить при всех о самом насущном. Но, высказавшись, почувствовал внутри странную лёгкость, словно бы уже подал команду эскадрону обнажить сабли.

Ланской разглядывал ротмистра внимательно, без улыбки:

— Ты уже сделал, Мадатов. Сбил две пушки. Я написал представление. Пока результата нет. Не дали, но и не завернули. Подождём ещё, ротмистр. Что тебе так не терпится?

Валериан хотел отмолчаться, но невольно покосился на сидевших рядом офицеров. Ланской понял его совершенно верно:

— Товарищи не дают покоя? Я тебе, Мадатов, отвечу: хорошо, что спрашивают, почему же не дали? Хуже будет, когда начнут приставать, мол, за что получил?.. Что там стряслось?!

От обрыва, придерживая саблю, бежал поручик, назначенный в охранение. Дозорные стояли пешими, чтобы не бросаться в глаза.

— Ваше превосходительство, турки. Кавалерия!

Через минуту все офицеры стояли уже у края, прячась за валунами. Внизу, огибая холм, тянулась от речки длинная цветная змея. Красивая и опасная. Но это были не турки.

— Албанцы, Николай Сергеевич! — тихо сказал Ефимович. — Говорят, Мухтар-паша привёл тысяч пятнадцать. Хорошо дерутся. Свирепо.

Ланской разглядывал противника. Тот самый случай, на который и поставили его полк, отведя от основного сражения.

— Пятнадцати я здесь не вижу. Раза в четыре меньше. А замысел ясен. Обойдут фланг и ударят неожиданно в тыл. Гусары!

Поворачиваясь, он сделал шаг назад и столкнулся вдруг с не успевшим отскочить настырным ротмистром. Смерил всю ладную фигуру от репейка на кивере до шпор и — ухмыльнулся.

— Так говоришь, Мадатов, Георгий?!. Вот — сбей эту колонну — и будет тебе тотчас же крест!..

Валериан кинулся к краю и цепко впился глазами в ехавших внизу всадников. Без видимого строя — где шеренгой по четыре, где цепочкой по одному — албанцы ехали молча и не спеша, беспокоясь только, чтобы русские не заметили их раньше времени.

Несколько секунд Мадатов разглядывал равнину внизу, а потом опрометью кинулся к Пробу, которого держал наготове унтер Шалыгин. Взлетел в седло и поскакал вдоль фронта полка. Гусары уже поднимались в седла.

— Эскадрон, за мной!..

— Березовский! С Мадатовым! — крикнул Приовский.

Майор Осип Березовский, командир третьего эскадрона, повёл своих людей следом.

Ефимович подскочил к Ланскому:

— Ваше превосходительство! Николай Сергеевич! Останови молодца. Здесь же тысячи четыре, может быть, с половиной. А у него даже в двух эскадронах и трёх сотен не наберётся.

Но Ланской, вцепившись пальцами в ребро щербатой скалы, зачарованно оглядывал албанскую конницу, как только что и Мадатов.

— А ведь получится, Андрей Александрович! А ведь пойдёт, подполковник! Пойдёт!.. А они не ждут! А у них бок голый!.. Только не торопись, Мадатов, — бормотал он, притоптывая ногой в нетерпении: казалось, ему легче было самому вести людей в такую неравную схватку, чем наблюдать за ней сверху. — Подожди, ротмистр! Выжди ещё чуть-чуть!.. Ну ещё пару секунд... А теперь давай, Мадатов! Давай!!!

И, словно услышав приказ полковника, из узкого прохода вылетела колонна александрийских гусар.

Мадатов, пока эскадроны спускались вниз по лощине, успел перекинуться несколькими словами с Березовским. Майор не настаивал на старшинстве, но был видимо обескуражен соотношением сил. Валериан предложил ему план, который сообразил ещё наверху, и Осип согласился, потому что вырабатывать другой времени уже не было.

Мадатов, хотя и не мог слышать Ланского, видел и чувствовал то же самое, что и полковник. Выждал, пока колонна втянется полностью в дефиле между двумя холмами, а потом подал сигнал к атаке.