Мадатов держался в арьергарде, держа при себе барабанщиков и нескольких вестовых. Он был доволен. Он чувствовал, что рота исполняет приказания складно, что управлять сотней солдат и офицеров ему так же ловко, как действовать десятью пальцами. Он знал также, чувствовал спиной, что и батальонный командир тоже радуется, видя, как чётко действуют егеря, как быстро перекатываются шеренги, приближаясь к опушке леса.

— Стой! — крикнул Бутков.

Мадатов повторил приказ, и, повинуясь грохнувшим враз барабанам, обе шеренги замерли. Первая у самых деревьев, вторая — на том же расстоянии, что было определено сначала.

— Правильно, — похвалил батальонный. — Правильно, Мадатов, делаешь, что голос не рвёшь. Пальба начнётся — ни один унтер тебя не услышит. Командуй лишь барабанами. Это надёжней... А скажите, господин штабс-капитан, в лес вы тоже линиями бы пошли?

Валериан позволил себе улыбнуться. Вопрос, он понимал, задан был только для формы.

— Никак нет, господин подполковник. Исполнили бы манёвр за номером три. Барабаны пробивают резвый поход, и каждая цепь вытягивается колонной по одному. Подобными верёвками рота и входит в лес.

— Знаешь, — буркнул Бутков. — Посмотрел бы я ещё, как исполняешь, да времени уже нет. Пусть строятся в колонну и возвращаются в лагерь. Есть кому повести?.. Ну и отлично. А мы с тобой проедемся, поговорим... Сергачёв! Отдай коня штабс-капитану. Сам прогуляешься с ротой...

Опередив пеших егерей, Бутков с Мадатовым выехали с поляны на пыльный, широкий шлях. Островок леса остался у них за спиной, а справа и слева тянулась до горизонта бугристая равнина, покрытая высокой травой. Дорога сразу пошла вверх, на небольшой холм, но отдохнувшие лошади шли бойко и весело, поматывая головами.

— Рад, что я тебя от мушкетёров к егерям перетащил? — помолчав, начал Бутков. — Можешь не отвечать. Сам знаю, что рад. Как увидел тебя у мингрельцев, так сразу подумал — вот кто мне нужен здесь, на первую роту! Егеря — дело живое и быстрое. Но и опасное. Будь у нас времени чуть побольше, надо бы, пожалуй, два-три взвода за деревьями посадить. Чтоб палили холостыми по наступающим. А как подойдут, ещё бы и навстречу пошли. Как при Александре Васильевиче. Он, Мадатов, колонну на колонну гонял. И шаг приказывал не сбавлять! Пробегали строй через строй, только штыки отводили, чтобы друг друга не поколоть...

— Опасный манёвр, — отозвался Валериан. — Не уверен, что мои бы управились.

С Бутковым ему легко было и говорить, и служить. Ни один, ни другой не любили прятаться, притворяться. Каждый знал своё дело, любил его и старался исполнять по возможности лучше.

— А я уверен, что с первого раза никак не управились бы, — ответил Мадатову подполковник. — И со второго тоже, и с третьего. А вот с пятого, глядишь, и начало бы у тебя получаться... Я тогда ещё только унтером начинал. Так честно скажу тебе — поначалу ой как боялся. Бежишь, ружьё на руку, орёшь, барабаны лупят! А навстречу такие же оголтелые, такой же колонной. Ох, думаешь, не разойдёмся, так только лбы затрещат! Потом попривык, и страх стал яростью замещаться. Он на тебя, ты на него. Штык уберёшь, а плечом нет-нет да засадишь куда придётся. Да и он же не уступает! Так потихоньку Суворов и вытягивал нас на дело...

— Ну, авось и наши никому не уступят.

— Авось! — вскинулся батальонный. — Авось — не солдатское это слово. Да — война, да — на удачу, но — только не на авось! Ходим мы, штабс-капитан, под Богом, но каждый сам за себя. Сделай всё своё и даже немного больше, а дальше... да там как уж получится. Но пока скажу — хорошая у тебя рота, Мадатов! И батальон у нас неплохой. И полк седьмой егерский тоже, думаю, в настоящем деле выстоит.

— Думаете или уверены? — напрямую спросил Мадатов.

Бутков помолчал. Смотрел прищуренными глазами вперёд за вёрсты и вёрсты степи — туда, где валилось вниз красное горячее солнце.

— Надеюсь, — наконец вымолвил он. — Война, Мадатов, это тебе не манёвры. Под пулями всё куда как сложнее — и стоять, и бегать. А главное — соображать. В тебя самого стреляли когда-нибудь?

— Бывало, — усмехнулся Валериан. — Карабах — это же не Россия. Там у нас, за Кавказом, без ружья, без сабли... день, может быть, проживёшь. Но до утра уже, наверное, не дотянешь.

— Убивать приходилось?

Валериану легко было бы прихвастнуть, но разговор располагал к честности.

— О двух знаю наверняка. О других врать не буду. Стрелял вместе со всеми. Те падали. Видел. Но чья пуля кого нашла — точно вам не скажу.

— И не надо нам точно. В бою всё так и будет — они нас, мы их. А кто кого больше, после решим, когда разойдёмся... Что командир под пулями был — это уже хорошо. Но пока солдаты обстреляются — время надобно. А он ждать нас не будет.

— Кто этот он?

— Турок или француз. Думаю, что сначала всё-таки турок. С Бонапартом пока помирились, но... О том пусть императоры и фельдмаршалы размышляют. Наше дело солдатское — на кого укажут, на того и пойдём. А турки всё-таки ближе. Да и дерутся там опять третий год.

— Скорей бы, — вздохнул Мадатов.

Такое искреннее нетерпение услышал Бутков в его голосе, что зашёлся от хохота. Закашлялся, захлопал ладонями по груди, склонился к самой луке седла, вдавил лоб в чёрную гриву:

— Что, не терпится умереть?

— Почему умереть? Пускай они умирают, а мы выживем.

Бутков хлопнул его по плечу:

— Правильно мыслишь, штабс-капитан. Слышал я такое от петербургских знакомых: мол, на войну идут не убивать, а умирать. Солдату такая философия не подходит. Война — дело страшное. Ничего святого или, Бог упаси, красивого в нём нет. Только кровь, боль и страх. Но не мы с тобой, Мадатов, его придумали. Не мы его для себя и избрали.

— Как не мы? — заволновался Валериан. — Я сам хотел. Сам просился.

— А почему в солдатскую службу просился, а не в гражданскую? Что приятней: грязь сапогами месить или за столом пёрышком гусиным скрипеть? Но всё-таки к ружью потянулся, а не к бумаге. Значит, кто-то эту страсть в твою душу вложил. И приспособил тебя именно к этому делу, а не к другому. Честно скажу — хорошо приспособил. Будет из тебя офицер славный. Может, и до генерала дослужишься. Какие твои годы.

— Двадцать шесть лет, — Мадатов собрал поводья одной рукой, вынул платок из-за обшлага мундира, обтёр лицо: жара к вечеру ещё больше усилилась. — Спешить надо. Иначе мне в Карабах и не вернуться. Я по Шуше должен проехать, чтобы не меньше полковника. Чтоб ордена блестели на эфесе, на шее, в петлице. Только так. Иначе и сам не поеду, и дядя тоже не пустит.

— Как он? — спросил подполковник, который успел уже хорошо узнать историю Шахназаровых и любопытствовал — как же живут, как воюют люди за далёким Кавказским хребтом?

— Получил письмо месяц назад. Пишет, что воевал вместе с русскими, дрался с персами. Но начальник, князь Цицианов, не любит нас. Всем дал награды, но грузинам золотые сабли, а нашим армянам только серебряные. Дядя Джимшид очень обиделся. Хочет выходить из Грузии, думает снова вернуться поближе к Шуше. Наше имение там, своя земля. Теперь будем под русскими, теперь не так уж опасно.

-— Пускай селится, пускай обживается. А там — помяни моё слово, Мадатов, и десяти лет не пройдёт, как получит такой подарок — родной племянник полковником русской армии! Если, конечно, выживешь... Ну да ордена и чины за просто так не дают. Во всяком случае, таким, как мы с тобой, штабс-капитан. Да что же загадывать, служить надо! Говорят же, что свою пулю и не услышишь... Но в хорошем полку удача куда надёжнее.

— У нас полк хороший! — радостно воскликнул Валериан.

Бутков покосился на молодого товарища и усмехнулся:

— Сейчас он хороший. А видел бы ты его года четыре назад. После Фридланда в нём людей оставалось — на две неполные роты. Французы побили, да на марше ещё потеряли больными, бежавшими. Меня как раз перевели сюда. Вот тебе, говорят, подполковник Бутков, твой батальон. Посмотрел на горстку солдат и спрашиваю: где господин генерал, мой батальон? Будет, отвечает мне генерал, сам должен его построить. И отправили меня, Мадатов, за рекрутами. За сколько-то сот километров рекрутское депо в городишке уездном. Людей приготовили для всего седьмого егерского полка...