Чем больше Фрэнк размышлял на эту тему, тем больше возникало вопросов. И самым главным вопросом оставалась сама Дотти. Он был по-настоящему потрясен, хотя уже много раз видел, как она нежничает с Уорреном, узнав, что она вышла за него аж десять лет назад, еще до его смерти, – скромная церемония бракосочетания состоялась на Новом Бали. Вот она, стоит в девственнобелом платье под цветочной аркой, и Уоррен стоит рядом с ней и выглядит несравнимо лучше, чем теперь. Записи о том, когда он решил умереть, были путаными и противоречивыми, однако он, похоже, начал всерьез разлагаться еще до того, как решился на последний прыжок; Дотти же, прекрасная, улыбчивая и совершенно не изменившаяся, просто взяла и вдруг возникла на самых сдержанных и престижных страницах светской хроники и в жизни Уоррена, которую вряд ли уже можно было именовать жизнью.

Все это выглядело в высшей степени загадочно, и Фрэнк впервые в жизни чувствовал благодарность за тот пункт в контракте, который обязывал его проводить определенное количество часов в обществе путешественников. Во время коктейля он приходил в бар «Вайкики» и, хотя ему было глубоко наплевать, делал вид, будто ему страшно интересно, чем занимаются пассажиры, пока не усвоил привычки Уорренов, после чего начал бывать там же, где бывали они.

Пока лайнер шел по осеннему бушующему морю на остров Хиос с его византийским монастырем и изысканными мозаиками, Фрэнк Онионз снискал расположение общества, которое сам для себя определил как «компанию Хастингсов». Под моросящим дождем их разговоров, когда Уоррен преданно таращился на Дотти сквозь выпуклые, словно стрекозьи глаза, солнцезащитные очки, сидевшие на перекроенном, как у Майкла Джексона, носу, Фрэнк не уставал изумляться красоте Дотти, снова и снова задаваясь вопросом, какого черта она согласилась на свое нынешнее положение. Почти все сиделки, по опыту Фрэнка, были почти так же мертвы, как те зомби, за которыми они ухаживали. Они отказывались от собственной жизни ради возможности работать и зарабатывать. За исключением денег, они ненавидели в своей работе все. Даже на пике оргазма всегда чувствовалось, что их тела принадлежат кому-то еще.

Однако Дотти, кажется, не питает ненависти к своей жизни, снова и снова решал Фрэнк, глядя, как она со своей обычной нежностью вытирает слюну с подбородка мужа, а Уоррен с такой же нежностью мычит что-то в ответ. У него даже закрадывалась мысль, что они идеальная пара. Однако он по-прежнему гнал ее от себя. В Дотти было что-то другое, когда она отворачивалась, чтобы поглядеть в панорамное окно на яростно-синее Средиземное море, демонстрируя гордый и безупречный профиль. Что-то, похожее на отчаяние. Если бы взгляд ее золотистых глаз не был так сосредоточен на горизонте, он подумал бы, что она плачет.

Наконец, после дневной экскурсии на крошечный островок Делос, ему представился шанс поговорить с ней. Хастингсы захотели присоединиться именно к этой экскурсии, хотя, пока Фрэнк распинался об ионийцах и их фаллических монументах, держались позади остальной группы, как будто Дотти избегала его. А потом они с Уорреном кричали друг на друга, когда пришел катер, чтобы отвезти всех обратно на «Блистательного бродягу». Фрэнк понадеялся, что это семейная ссора, но оказалось, у Уоррена приключился какой-то сбой в системе, потребовавший немедленных реанимационных процедур, как только они оказались на борту.

Когда поздно вечером Дотти наконец пришла в бар «Вайкики», на ней была та же самая белая блузка, в которой она проходила весь день, только теперь испачканная на груди слева вроде бы какой-то едой, хотя вряд ли это была еда. Ее волосы в тот вечер не были, как обычно, золотистым чудом, и морщинка залегла в левом уголке рта. Она выглядела усталой и озабоченной. Хотя остальные – все эти мертвые агенты по недвижимости и специалисты по программному обеспечению – не заметили даже, как она села. Они даже не удосужились поинтересоваться, как там Уоррен. Мертвяки относились к сбою в работе органов примерно так, как водители в прежние времена относились к проколотой шине: досадная неприятность, но не о чем беспокоиться, если захватил запаску. Бессвязный разговор о годовых показателях продолжался как ни в чем не бывало, а тонкие морщинки вокруг глаз Дотти сделались глубже, она то и дело сплетала и расплетала пальцы. И даже когда она поднялась и двинулась к выходу сквозь коралловый риф иссохших конечностей, никто, кроме Фрэнка, этого не заметил.

Он вышел на палубу вслед за ней. Стемнело, стояла чудесная ночь, и звезды кружили, словно светлячки. Ее волосы задели Фрэнка по лицу, когда он остановился рядом с ней и облокотился на леер[18].

– Уоррен в порядке?

– Я же присматриваю за ним. Конечно он в порядке.

– А вы?

– Я? У меня все отлично. Это ведь не я…

– Я не об этом, Дотти. Я хотел сказать…

– Я знаю, что вы хотели сказать. – Она пожала плечами и вздохнула. – Если люди увидят нас вместе, то могут заметить, как увлечен мною Фрэнк…

– Но разве они обращают внимание?

– Мне кажется, да. – Она снова пожала плечами. – Я была из тех девочек, которые мечтают о лучшей жизни. Хорошая спортсменка, я отлично плавала и мечтала, что однажды поеду на Олимпиаду и завоюю медаль. Но к тому времени, когда я подросла, олимпийские спортсмены больше не пользовались собственными конечностями и в их венах больше не текла нормальная человеческая кровь. И в итоге я поняла, что лучше всего искать стабильную работу на лайнерах, подобных этому. Я прыгала с трамплина. В спасательном жилете наблюдала за порядком в бассейне. Учила плавать мертвых и живых – во всяком случае, барахтаться так, чтобы не утонуть. Ну, вы-то, Фрэнк, все это знаете. Эта жизнь не так уж ужасна, если можешь смириться с крошечными спальными модулями и обилием напитков, которые подают с бумажными зонтиками в бокале.

– На каких кораблях вы работали?

– О!.. – Она перевела взгляд на бурную воду. – Почти все время я ходила на «Морячке Мэри».

– Это не на ней половину команды убило, когда загорелся реактор?

– Нет, то был другой корабль такого же класса. И вот в один прекрасный день появился Уоррен. Тогда он выглядел гораздо лучше. Нам постоянно твердят, что технологии вот-вот усовершенствуются, но к нему смерть была не слишком милосердна.

– Вы в самом деле находили его привлекательным?

– Ну, не совсем так. Я, скорее… – Она не договорила. У нее на запястье запищал какой-то маленький прибор. – Мне нужно к нему. Фрэнк, вы когда-нибудь бывали в люксах вроде нашего? Не хотите посмотреть?

– Боже! Какая красота…

Позолота. Стекло. Бархат. Все либо твердое и сверкающее острыми гранями, либо мягкое, как облако. Фрэнку уже доводилось видеть подобное раньше, но говорить об этом сейчас было не ко времени. Единственной ноткой, вносившей диссонанс, был большой белый агрегат, который негромко гудел, вытянувшись вдоль кровати, заваленной подушками.

– Мне только нужно проверить…

Со стороны казалось, что Дотти изучает содержимое огромного промышленного холодильника, когда она открыла одну из эмалированных дверок с хромированными деталями и заглянула внутрь. И воздухом изнутри пахнуло, как из холодильника: запах подмороженного несвежего мяса. И свет лился мягкий, аквариумный, и в этом свете он успел увидеть нечто, похожее на куски говядины и пакеты с разноцветными соками, хотя самым крупным предметом на полке был сам Уоррен. Он лежал, голый и безвольный, и Фрэнку были прекрасно видны его костлявые серые ступни, безволосые синюшные ноги, живот в кавернах и шрамах, сморщенные, словно яблоко зимой, гениталии. Он выглядел не столько мертвым, сколько высосанным досуха. И еще больше тревожило свободное место на полке рядом с ним, явно предназначенное для еще одного тела.

– У него все хорошо, – промурлыкала Дотти со все той же непонятной нежностью в голосе.

Она коснулась пары каких-то трубок, судя по виду, поставлявших питательные вещества. Что-то мигало и издавало звуковые сигналы. Потом послышался какой-то хлюпающий звук, и, хотя Фрэнк не понял, откуда он прозвучал, он невольно отвернулся. Потом услышал, как хлопнула, закрывшись, дверца.