– Считаю до пяти.

Он сдался на трех.

Свет ослепил ее. Ветер бил в лицо – возница сидела, неподвижная, как и раньше, но поезд немного замедлил свой бег. Террорист ушел – она лично проводила его до дыры в стене.

Он лежал на своей полке, по-прежнему читая книжку. Музыку больше не слушал. Они встретились взглядом. Она усмехнулась. Он отвел глаза. Она предоставила ему выбор и свое обещание исполнит, но если Жабы вдруг узнают, она бы не стала ставить на него…

Что ж, до следующей остановки еще час. Она накинет ему еще полчаса форы – и начнется забег.

Она вернулась к боссу.

– Выходит! – проговорил Босс Гуй.

Она опустилась рядом с ним на колени. Его брюшная сумка двигалась, перекручивалась – существо внутри пыталось выбраться наружу. Она помогла: осторожно распорола мембрану ногтем. Запах кислятины – она сунула руку туда, где было липко, склизко, тепло, нащупала две маленькие ручки, брюшко, потянула.

– Ты разобралась с нашей проблемой?

– Продолжай дышать.

– Разобралась?

– Конечно разобралась. А теперь тужься!

Босс Гуй тужился, тяжело дыша.

– Я уже слишком стар для этого… – пробормотал он.

Потом он напрягся в последний раз, и маленькое тельце отсоединилось от него и упало ей в руки. Она взяла его, внимательно оглядела крошечное туловище, лысую голову, маленький пенис, ручки с пятью пальцами – миниатюрная копия Босса Гуя, еще не жирная, но такая же сморщенная.

Ребенок был соединен пуповиной с родителем. Еще одним взмахом ногтя она чисто перерезала ее.

Младенец закричал. Она покачала его, приговаривая:

– Тише, тише.

– Пить, – слабо проговорил Босс Гуй.

Один из Жаб шагнул вперед. Босс Гуй прильнул губами к плоти жабы-человека и принялся сосать – вампирский пир. В нем были гены Жаб, как и в младенце, который рыгнул и внезапно раздулся у нее на руках, словно шарик, а потом сдулся снова.

– Настоящий Гуй! – сказал Старик.

Она смотрела на крошечное создание.

– Который уже по счету? – спросила она.

Босс пожал плечами, отпихнул от себя Жабу, застегивая рубашку.

– Пятый? Или шестой? Их не так много.

– Ты оставишь его во Ванг-Вьенге?

– Само собой, как знак моей доброй воли – и знак моей власти над местом. Да. Наследник полезен только тогда, когда его используешь.

Она подумала о Выборе Дарвина. «Эволюция – это все, – обычно повторял он. – Мы эволюционируем постоянно, с каждым новым циклом. Тогда как вы…»

Она внимательно вглядывалась в младенца-клона. Тот счастливо рыгнул и закрыл маленькие глазки. Способ Гуя был довольно популярен в среде самых влиятельных семейств… Но рано или поздно кто-нибудь обязательно оспорит право наследования, и тогда будет неважно, сколько Гуев существует всего.

Внезапно она затосковала по ВД, невыносимо.

Она укачивала засыпающего младенца, крепко прижимая его к груди. Откуда-то издалека доходили мысли поезда – уют и тепло, еда и безопасность – и медленное ритмическое движение умиротворяло. Чуть позже, когда новорожденный уже спал, она передала его Старику, не перемолвившись с ним ни словом, и отправилась в вагон-ресторан выпить чашку чаю.

Бренда Купер – не только писатель, но и специалист по технологиям, футурист и лектор. Она часто публикуется в журналах «Analog», «Asimov», «Clarkesworld», «Nature», «Strange Horizons», а также в многочисленных антологиях. Свой первый роман – «Башня шутовской луны» («Building Harlequin’s Moon») – она написала в соавторстве с Ларри Нивеном. Затем выпустила романы «Серебряный корабль и море» («The Silver Ship and the Sea»), «Читая ветер» («Reading the Wind»), «Крылья создания» («Wings of Creation») и «Декабрь майя» («Mayan December»). Бренда Купер живет в Киркленде, штат Вашингтон.

Порой прогресс, как и шок будущего, в глазах смотрящего…

В первом моем воспоминании об отце мы сидим с ним на веранде, защищенной от палящего наши сады солнца. Отец, откинувшись на спинку своего любимого кресла-качалки, прихлебывает пиво из бутылки с полуобнаженной женщиной на этикетке и говорит: «Пол, ты увидишь удивительные вещи. Ты будешь жить вечно. – Он облизывает губы, подобно нашим собакам, когда они чувствуют опасность, и его дыхание убыстряется. – Ты будешь делать такие вещи, которые я даже вообразить не способен. – Он умолкает, и мы следим за гусиным клином в небе. Когда отец заговаривает вновь, в его голосе звучит тоска: – Тебе не придется умирать».

Следующие четыре или пять воспоминаний – это вариации той же беседы, перемежаемые жарой, трудовым потом и запахом пролетающих над нашей землей времен года.

После таких разговоров у меня никогда не оставалось чувства, что я понимаю отца. Несомненно, он полагал, что все это случится со мной, а не с ним, и испытывал по этому поводу смешанные чувства – радовался за меня и огорчался при мысли о себе. Но всегда был совершенно уверен.

Иногда он говорил, что я проснусь однажды утром, и весь мир вокруг меня окажется другим. Иными вечерами начинал так: «Может, это будет дверь, сияющая дверь, ты пройдешь в нее и станешь сверхчеловеком». Особенно часто отец говорил об этом перед нашими поездками в Сиэтл, куда мы отправлялись примерно дважды в год, когда открывался перевал и непогода не грозила нашему урожаю.

Папа почерпнул эту идею из книг, настолько древних, что они состояли из скрепленных листов бумаги без движущихся картинок, и из разноцветного журнала, рассыпавшегося в руках при попытке открыть его. Ладони моего отца были широкими и жесткими, а мозоли стирали с бумаги слова.

У ног его всегда болтались два существа – подрастающий я и стареющая собака. Папа подбирал уже немолодых псов, или они подбирали его, целая цепочка собак – новая всегда появлялась в течение недели после смерти предыдущей. Отец и его собаки составляли закрытое общество взаимного обожания. Ко мне эти псы относились нормально, но без восторга. Им нравилось, когда я гладил их жесткую, или мягкую, или мокрую, свалявшуюся, если они побывали в саду под дождевальной установкой, шерсть, но его прикосновение доставляло им райское блаженство. Они замирали на месте, их взгляд смягчался и теплел.

Я сейчас не о сторожевых собаках. У нас всегда имелась пара пограничных колли, чтобы охранять овец, но эти принадлежали овцам, а овцы принадлежали им, а мы выполняли лишь роль защитников и кормильцев их маленькой экосистемы.

Собаки были его детьми, как и я, но отец никогда не говорил о том, что они увидят сингулярность. Я пойду вперед, а отец с собаками останутся позади – и они смирились с таким раскладом, не спрашивая моего согласия.

Когда отец говорил о том, что я стану тем, кто будет после людей, мне оставалось лишь растерянно кивать и бормотать что-то утвердительное в ответ.

Лишь однажды я набрался смелости и рассказал, что у меня на сердце. Мне было тогда около десяти. Я помню, как замерзли мои руки, сжимавшие стакан лимонада со льдом, и как от жары по шее тек пот. Когда отец сказал мне, что я буду другим, я возразил: «Нет, папа. Когда я вырасту, я хочу стать таким, как ты». В нем воплощалась вся доброта этого мира, с улыбкой он встречал меня по утрам, варил мне яйца с чуть текучими желтками и жарил тосты с плавящимся на них желтым маслом, и тосты никогда не подгорали.

Отец покачал головой, потрепал по холке свою собаку и выдал: «Нет, тебе повезет больше».

Он не хотел, чтобы я вырос похожим на него. Оттолкнуть сильней было просто невозможно, и я истекал кровью из невидимых ран.

На пятый год, когда сумасшедшие бури сломали яблони – на сей раз свирепым градом, ввергшим пограничных сторожевых колли в неистовство, – я понял, что если собираюсь когда-нибудь помогать папе, то должен уйти. Нет, не пересечь порог, отделяющий человечество от высшей ступени развития, чтобы стать зерном будущей расы, а просто уехать учиться, подальше от сонного покоя фермы с овцами и яблоками сорта «джонаголд». Ферма вполне могла существовать без меня. Нам помогали с хозяйством две семьи иммигрантов, каждая из которых владела акром некогда принадлежавшей нам земли.