Болевые ощущения возникали и исчезали по мере того, как волокна проникали все дальше в мышцы и кости, обнаруживая один нервный узел за другим. Примерно полчаса спустя Бадеа мягко сказала мне: «Сейчас дойдет до позвоночника» – и дала позволяло еще одну порцию этого напитка. Питье не мне двигаться, но боль не унимало ничуть. Описать эти ощущения я не возьмусь. Если вы когда-нибудь, невзирая на все предосторожности и стандарты Конфедерации, ухитрялись заполучить пищевое отравление, то можете отчасти представить себе, как это было, хотя всей силы мучений вы вообразить не сможете; это охватывает все тело, каждый сустав, каждую мышцу и меняет не только ваше физическое состояние, но и сами ваши мысли – все исчезает, остается одна только боль, да еще вопрос: что, худшее уже позади? – на который вы снова и снова получаете ответ: «Нет».

Однако в какой-то момент боль и впрямь начала утихать. Волокна проникли в мозг, и можно судить о том, что я пережила, по тому, что то, чего я больше всего боялась, стало теперь благословенным облегчением: я замерла и наконец-то закрыла глаза, в то время как мои новые конечности обретали чувствительность, становясь по-настоящему моими, колыхаясь от потоков воздуха и прикосновений моих подруг. В конце концов я уснула.

Подробностей войны, которая теперь развернулась всерьез, я пересказывать не стану, ибо в этом нет нужды. Записки Костаса безупречны, куда лучше моих, исследователи наверняка уже выучили наизусть все даты и географические координаты, изложив смерти и разрушения в сухих цифрах. Давайте я лучше расскажу вам о том, что эспериганские лагеря, отравлявшие землю, с воздуха выглядели как звездочки, начерченные охристо-бурым и жухло-желтым, и их лучи, точно щупальца, расползались во все стороны, впиваясь в здоровую растительность. От их кораблей с боеприпасами и провиантом, стоявших на якоре у берега, расходились по воде пятна нефти и отбросов, а солдаты упражнялись в стрельбе на огромных косяках медлительных молодых кракенов, чьи распухшие белесые туши всплывали на поверхность и уносились течением прочь от берега. Их было так много, что даже акулы не успевали сожрать всех.

Я расскажу вам, что, когда мы смазывали корпуса кораблей водорослями и сажали на них крохотных сверлильщиков, напоминающих земных ракообразных, нас скрывали густые заросли поднявшихся со дна морских лилейников, и их рыжие цветы бросали красный отсвет на сталь, скрывая расползающуюся ржавчину, пока не налетели первые зимние шторма и подросшие кракены не всплыли на поверхность, ища добычи. Я расскажу вам, что мы наблюдали с берега за тем, как ломались и тонули корабли, и что зубы кракенов сверкали в свете взрывов огненными опалами, и если мы и плакали тогда, то лишь о загрязненных водах океана.

Но приплывали все новые корабли, прилетали все новые самолеты; они наладили производство керамического покрытия, и все больше солдат получали защищенные автоматы и бомбы и распыляли яды, отражая атаки генно-модицифированных мотти и маленьких гибридных птичек, похожих на воробьев, чьи зоркие умные глазки распознавали цвет эспериганской военной формы и знаки различия как признаки врага. Мы высевали вдоль их линий снабжения самые ядовитые и хищные растения, так что их коммуникации никак нельзя было назвать надежными, и устраивали по ночам засады; они приходили в лес с топорами, мощными бензопилами и огромными горнодобывающими комбайнами, но их комбайны замирали и разваливались на ходу, подавившись лианами, которые, вырастая, становились прочнее стали.

Вопреки заочным обвинениям в мой адрес, которые нетрудно опровергнуть, проверив записи переговоров, все это время я регулярно общалась с Костасом. Думаю, я приводила его в замешательство: я сообщала ему все необходимые сведения, которые он передавал эспериганцам, чтобы они могли вовремя отразить очередную атаку мелидян, но при этом не скрывала своих чувств по поводу происходящего, с гневом и горечью упрекая его в атаках эспериганцев. Моя честность ввела его в заблуждение: он, видимо, думал, будто я всего лишь изливаю свое естественное негодование и что это помогает мне избавляться от терзающих меня сомнений. В то время как я попросту утратила умение лгать.

Крылья сообщают человеку большую восприимчивость, нервы становятся гораздо чувствительнее. Все мелкие гримасы и ужимки лжеца сразу бросаются в глаза, так что незамеченными могут остаться только самые хитрые разновидности лжи в случаях, когда говорящая вначале убеждает себя в том, что ее ложь правдива, или же тогда, когда лжет социопат, не испытывающий совершенно никаких угрызений совести. Вот истинная причина мелидянского отвращения ко лжи – и я тоже заразилась им.

Если бы Костас это понимал, он бы немедленно убрал меня оттуда: от дипломата, который не способен при нужде солгать, толку мало, а уж от тайного агента – тем более. Однако я не спешила делиться с ним этой информацией. Поначалу я даже сама не сознавала, насколько сильно въелся в меня этот запрет. На самом деле я этого вовсе не сознавала, пока, через три года после начала войны, ко мне не пришла Бадеа. Я сидела одна, в темноте, у пульта коммуникатора, и на экране медленно таял фосфоресцирующий силуэт Костаса.

Она села рядом со мной и сказала:

– Эспериганцы как-то подозрительно быстро реагируют на все наши действия. Их технологии развиваются огромными скачками, и каждый раз, как нам удается их оттеснить, не проходит и месяца, как они возвращаются практически на те же самые позиции.

Поначалу я подумала, что настал тот самый долгожданный момент: она пришла просить меня о вступлении в Конфедерацию. Я не испытала ни малейшего удовлетворения, только усталую покорность, смирение перед неизбежным. Война наконец окончится, эспериганцы вступят в Конфедерацию следом за ними, и через несколько поколений и тех и других поглотят бюрократия, галактические стандарты и волна иммигрантов…

Но вместо этого Бадеа посмотрела на меня и спросила:

– Быть может, твой народ помогает и им тоже?

Я должна была не раздумывая ответить: «Нет». Отрицание должно было само сорваться с языка, демонстрируя неподдельную убежденность. А затем мне следовало предложить им присоединиться к Конфедерации. А я ничего не ответила. Горло непроизвольно сдавило. Мы молча сидели в темноте. Наконец она спросила:

– Ты можешь объяснить почему?

Тогда мне показалось, что хуже уже не будет, а может быть, будет лучше, если объяснить все как есть. Я изложила ей все наши соображения, сказала о том, что мы готовы принять их в свой союз как равных. Я опустилась до того, что изложила ей все банальности, с помощью которых мы оправдываем свой ползучий империализм: что унификация необходима, что она служит общему прогрессу и приносит мир и процветание…

Она только покачала головой и отвернулась. Помолчав, она сказала:

– Твой народ никогда не остановится. Что бы мы ни придумали, они помогут эспериганцам придумать, как этому противостоять, а если эспериганцы выдумают оружие, против которого нам нечем будет защититься, они помогут нам, и мы будем изводить друг друга до полного изнеможения, пока не останется ни тех ни других.

– Да, – ответила я, потому что это была правда. Я не знаю, сохраняла ли я на тот момент способность лгать, но, как бы то ни было, я этого не знала и лгать не стала.

Мне не позволяли выходить на связь с Костасом, пока у них не было все готово. Тридцать шесть лучших мелидянских конструкторов и ученых погибли в процессе подготовки. Сведения об их смерти доходили до меня окольными путями. Они работали в карантине, в условиях строгой изоляции, фиксируя каждое свое действие, даже тогда, когда созданные ими вирусы и бактерии убивали их. Прошло немногим больше трех месяцев, прежде чем Бадеа пришла ко мне снова.

Мы не разговаривали с той ночи, когда она узнала о двойной игре Конфедерации – и моей собственной. Я не могла просить у нее прощения, она не могла меня простить. Она пришла не затем, чтобы помириться, а затем, чтобы отправить через меня сообщение эспериганцам и Конфедерации.