— Да, я не гот! — сказал Генерих. — Смотрите, я убил змею. Она не будет больше жалить. Теперь судьба моя — на суд ваш. Об одном прошу: его, раба, невинного, похожего на Гуннимунда, отпустите.

— Отпусти его, кёнинг! — просил Гуннимунд.

— Пусть раб живёт. Пусть он уходит, — согласился Германарих. — Генериха казнить. Песка за пазуху и скинуть в воды Данпа!..

Молчали побратимы, опустили головы. Вризилик Гиттоф до краёв наполнил вином кубок, поднялся над всеми и, глядя в глаза кёнингу, громко сказал:

— Слава побратиму Генериху!

Поддержали готы:

— Слава!.. — и тоже встали.

И советник Бикки сказал со всеми, но прятал от других повеселевшие глаза.

Сбитые с толку копьеносцы развязали пленника и этой же тетивой скрутили руки Генериху-везеготу.

Вадамерка-дева сказала на смерть Генериха, служанкам сказала:

— Мир несправедлив! Сначала гибнет то, что должно жить вечно. И лишь потом, содеяв зло, отмирает то, что уже, кажется, давно умерло. Из двух корней вновь рождаются добро и зло. И то и другое растёт под одно небо и никогда не уживается. Зло побеждает насилием. Добру насилие претит. Чем же ему побеждать? Тогда спрошу я вас: любое ли насилие зло? Есть ли тут тонкая грань? Может ли добро иногда выглядеть злом? Может ли самый искренний и сердечный быть однажды самым лживым?

— Ох, не знаем, госпожа! — отвечали девы-служанки, меж собой переглядывались. — Не далеко мы заходим в мыслях своих, не дальше дозволенного. А дозволена нам лишь забота о благе твоём — ежедневная, еженощная. Но думается нам, госпожа, что не любое насилие — зло. Есть здесь тонкая грань, но не доступна та грань нашему неискушённому разуму. А ты подумай, госпожа! Тебе можно подумать. Ручки у тебя чисты, ноготки блестят, белы ножки, тело молодое ухожено, многими изнежено, обласкано. Поэтому и помыслы высоки! Не то, что у нас, замарашек, с думами низкими, с поступками подлыми.

Не озлилась на такие речи Вадамерка, служанок прочь погнала:

— Уйдите с глаз моих, злоязычные!.. Вижу теперь, что ни кнутом, ни добрым словом, ни ласкою не привить вам почтения должного к благородной хозяйке.

Между тем привели Генериха на пустынный берег, под высокий берег, под крутой обрыв. От ударившего мороза кутались в шкуры. Прорубь не стали рубить, подвели к широкой полынье, к промоине, неподвластной холодам. Коней оставили среди торосов.

Ветер метался, и оттого металась в полынье мелкая рябь, то к одному краю пойдёт, то с другого края снег слижет. Совсем тонок у края полыньи лёд, возле самой воды на прозрачную наледь сходит и обрывается ею. Близко не подходили малые кёнинги; одетые в кольчуги, боялись они провалиться. И без того потрескивал под ногами лёд, и далеко разносился этот треск — наплывно, тревожно.

Ослабили Генериху ворот и, насыпав за пазуху комьев смёрзшегося песка, натуго затянули тесьму. И в чёрную бороду везегота набился песок. Но, не имея на побратима зла, кёнинг Ульрих стряхнул этот песок ладонью. И каждый из кёнингов поступил бы так же, но Амал Германариха, стоящего рядом, боялись больше, чем Ульрих.

Сказал Генерих:

— Не побратим я вам более. Остались за спиной наши лучшие деньки. Не страшит меня полынья, как не страшит сама смерть. Пусть вас страшит это. Не ходите, братья, на Файнцлейвгард! То для вас полынья среди лета будет, там для вас уготованы смерть, и бесславное бегство, и гибель ваших жён и детей. Обратите к Восходу, братья, лица свои. Не глумитесь над словом заносчивого юнца Мерлика. Не вином и песнями крепите свой двор, но камнем. Не плетью и поборами крепите власть кёнинга, но добрым словом и долгим миром...

Язвительная улыбка искривила губы Германариха:

— Все мы слышим здравые речи. Но даже самая здравая речь утомляет, если она длинна. Непристойно мужу долго говорить перед смертью. Все могут подумать, что подобной заботой о враге он вымаливает себе пощаду. Истинный побратим немногословен!.. Иди, брат Генерих, в свой последний путь. Благо, короток он! Не жалобь наши сердца. Найдутся другие, кто тебя оплачет. Возможно, это будет один из нас, слабосердный. Но и он это скроет. Иди же, Генерих.

Все смотрели на кёнинга, когда говорил он. И везегот Генерих смотрел, но краем глаза заметил всё же, как мрачный Гиттоф-вризилик швырнул в полынью меч. Ловко он бросил, воитель истинный. Короткий меч без всплеска вошёл в воду — остриём вниз. И Ульрих-кёнинг видел это, и Гуннимунд-сын, и ещё многие из свиты. Но никто не выдал, отвернулись даже и внимательней слушали Германариха.

Ни слова больше не сказал Генерих. Он медленно шёл к полынье по всё громче трещавшему льду, во всю ширь своих лёгких вдыхал морозный воздух, последний воздух, и потому особо ощутимый, драгоценный, вкусный. И, насыщаясь им, думал Генерих, найдёт ли он в подлёдной темени подброшенный Гиттофом меч.

Не дойдя до края полыньи нескольких шагов, везегот провалился. Отяжелённый песком, он грузно налёг на кривые обломки льда, грудью раздвинул их и скрылся под водой. Когда сомкнулось над головой у Генериха ледяное крошево, когда улеглось волненье в полынье, готы вернулись к прибрежным торосам и взобрались в сёдла.

САГА О ВОЙНЕ С АНТАМИ

алые кёнинги пришли в вайхсы. В каждом дворе сказали хозяину-готу: «Принеси в Палаты хлеб, возьми в Палатах меч. Собери взрослых сыновей своих, оседлай им коней. Возьми с собой раба!».

Со всей Гетики собирались рослые карлы. Оставив кров, оставив подготовленный плуг, и быков, и стада, и рёбы — лозы виноградные, стекались готы на зов могучего кёнинга; бряцали доспехи, побрякивали в колчанах стрелы. И Витимер, овеянный славой, пришёл на Каменный Двор. Восхищались, указывая на него: «Смотрите, смотрите, подобно Германариху, могуч! Впору садиться на двух лошадей ему!». И Винитарий, сын Валараванса, был здесь. На него глядя, говорили: «Он не гнушается чужой славой жить. Внук Вультвульфа! Иные его за истребителя венетов почитают, а он не отказывается». И другие кёнинги из припонтийских пришли сюда — и Одмунд, и Ульф, и Вуланд, и грузный Урлёф. Все со свитами, все с войском. До двадцати тысяч насчитали отважных рослых воинов. До двадцати тысяч жаждущих привести своим семьям скот, привести в колодках огромных и выносливых рабов-антов, красавиц рабынь, принести серебро и золото, и куски солнечного камня, и много-много белого полотна.

Вся воинственная Гетика собралась возле чёрного коня Германариха. Ни один кёнинг остроготов ещё не был так велик и могущественен. Ни один не управлял таким простором, ни один не жил столько. Даже седобородые готы, говоря с Германарихом, называли его отцом. А кёнинг Гуннимунд, подводя к отцу Торисмунда, сына своего, говорил: «Вот вершина Амелунгов! И ты, сын, покоишься на ней. Стань так же значим, стань так же мудр. Помни о происхождении своём!».

А кёнинги везеготов к тому времени, пользуясь миром с Империей, ударили по венетам с юга, втянули их в затяжную войну и ослабили. Тогда и двинул Германарих свои конницы к берегам моря венетского, моря свейского, к берегам моря Балта-предка. И не имели сил венеты противостоять ему. Узнав же, что не на них направлен меч кёнинга, дали венеты дорогу, ушли в дремучие леса.

Гуннимунд же сын с войском поднимался на весельных ладьях по Данпу-реке. Рабы шли по берегу; гонимые готской плетью, они тянули против течения широкогрудые ладьи. Никого не боясь, пели песни готы. Пили вино, развалясь на вёслах, застеленных мягкими овчинами.

Видя бегство венетских лесных жителей, Бикки сказал Германариху:

— Думаешь, и анты побегут так же?

Кёнинг ответил:

— Уж не боишься ли ты, мой верный Бикки? Не усомнился ли ты в моей силе, о коей складывают легенды?.. Посмотри, после готского войска венетские дороги словно перепаханы, впору сеять на них. Вспомни, когда Гуннимунд с дружинами в ладьи сел, всем казалось, что Данп выйдет из берегов.