— Где поджигаешь, скот? От ветра надо! — и сам подпалил откуда следует, и ветвь горящую там же бросил.

Быстро по брёвнам поползли, загудели языки пламени. Между брёвнами вглубь пошли и оттуда вырывались наружу уже с дымом, хлопьями пепла и сотнями искр. Зашевелились зелёные сосновые лапы, серыми наполнились клубами и пронизаны были, закручены злой огненной воронкой.

Сразу увидели все, как почернел Келагаст, как волосы его обгорели и одежда. Потрескалась, обуглилась кожа, потекла и запеклась тут же кровь. Изогнулись вдруг, задвигались руки, потянулись вверх, к небу голубому. Развернулась шея. Вздулись веки, глазницы потекли. Тело рикса повернулось на бок.

Дух Келагаста из пустых глазниц, обиталища своего, из обугленной груди с обнажёнными белыми рёбрами вырвался с шипением и свистом. Вместе с копотью, запахом гари и палёного тела он устремился в небеса, в те самые, к которым только что так тянулись сгорающие руки.

— Уходит, уходит рикс, смотрите! — заговорили в толпе; и вглядывались все, от жара загораживая ладонями лица, отстранялись от нестерпимого.

— Лик Знича в огне! — вдруг закричали смерды. — Ох, как зол!

А там, в безграничной, недосягаемой для живущих голубизне, есть прекрасный сад Вирий. И к нему, всё тая и теряя очертания, направилось белое дымное облачко, похожее на всадника с мечом в руке, облачённого в надёжные доспехи. И это было всё, что осталось от грозного воителя, покорителя соседних племён Келагаста Веселина.

Развалилось, опало кострище. Осели уголья и пепел, дымящиеся брёвна скатились в воду и, зашипев, погасли. Зола и прах перемешались, дымили несколько головней, и остывал раскалённый песок.

Загасили люди и малые костерки, расплывались от островков, стоя в челнах, и много ещё венков поминальных побросали в Ствати.

Дойна Лебедь поднялась с колен. В платочек, вышитый синими узорами, насыпала горсть горячего пепин, положила щепоть почерневшего песка и потухших угольев.

— Пусть не замкнётся на этом твой круг, — пожелала. — Пусть сохранится и возродится имя твоё. Пусть Вирий даст тебе право вернуться назад. Пусть у лучшей из женщин пополнеет тобой чрево и потеплеет тобой на сердце. Пусть, вновь народившись, с первым вздохом, с первым криком ты обретёшь нрав милосердный, добродетельный. Пусть во веки веков не иметь тебе власти...

— Лесная ведьмачка! — воскликнул зло Домыслав, сын Глума-рикса. — Окляла мужа при жизни, а теперь, смотрите, и по смерти шепчет. Ей на волке нужно скакать, ей вслед за вороной нужно каркать, а не скорбеть у кострища. Сожжём и её с колдовским выродком!

Риксы уже ступили на плот, их смерды взялись за шесты. Повернулись все к Лебеди.

— Оставь её, сын, — махнул рукой Глум-рикс. — Ещё накличешь беду на себя и всех нас. Наворожит, наведёт порчу со зла. Мы лучше порадуемся тому, что избавились, наконец, от ярма Веселинова. Вознесли воителя по чести в небеса, вотчины же свои теперь назад вернём. Не вечен и Келагаст оказался. А если и окляла она его, то для нас лишь добро сделала. Благодари её, Лебедь-то Белую или волчицу из тёмного оврага. Всё одно!..

Эти слова с одобрением встретили риксы, заулыбались их смерды. Один из вотчинных приобнял Домыслава:

— Не наше это теперь дело. Её свои нарочитые изгонят прочь. И тот косматый — чернь-голь бродячая — не поможет. Разве что подстелится она под кого, чадо удавив на шнурке. Тогда не дурна, жить в тепле будет. Видишь, каково бедро круто! — показал пальцем. — Хозяина просит. Да грудь молочная пухла. Ах, верно, сладка!.. Может, сам позарился?

Побелел, разозлился на сказанное Домыслав, плюнул под ноги, но смолчал. А вотчинный тот указал уже риксам на Лебедь:

— Глядит-то как, глядит! Одно что буравом протыкает. Хороша, ведьма. Да только волку — под стать!

Упёрлись усердные смерды шестами, навалились на них, погнали плот к берегу. Там уже ожидали риксов кони с лёгкими возками. Прислужная чернь друг у друга охапки соломы рвала для подстилки своим хозяевам. Рядом толпились отпущенные заложники.

И не держали Лебедь ноги, не принимала земля и не тянуло к себе бесконечное небо. Небо насторожилось, его огромный лик хмурился при виде Дейны без оболочки, без невидимой её защиты, безжалостно сорванной людьми. Её, нежную деву светлых рощ и земляничных полян, сестрицу ручейков лесных, любимицу птиц легкокрылых, подружку стройных пугливых оленух, заставили, подобно волчице, затравленно озираться по сторонам — одинокую, слабую.

Дейне вдруг показалось, что живёт-то она где-то в другой жизни, хотя и стоит здесь. Будто спит она и вот-вот проснётся. Она как бы раздвоилась и не могла до конца осознать это. Может, в мире том она уже вместе с Келагастом погребена под пеплом, и вместе же их оплакивают, и не живёт жена после смерти мужа? Или всё это злые сны? Или переплетённые круги жизни это, по которым бродят неприкаянные люди, на которых чувствуют себя одиноко, на которых рождаются для того, чтобы страдать, чтобы однажды быть сожжёнными, а перед тем униженными и осмеянными?

Но не рвались, не расцеплялись круги. И никто не оплакивал Дейну там, и не возрождался из пепла рикс, сожжённый здесь. Небо молчало, кричал ребёнок на руках у Лебеди. Большой смерд положил ей руку на плечо. Он груб, как и прочие. И так тяжела была его рука, что заболело плечо. И пахло от смерда дымом и рекой. Дейна узнала его, это был всё тот же Тать.

— Пойдём, — сказал он. — Со мной в челне поплывёшь.

— Зачем мне чёлн? — ответила, отведя плечо. — По воде пройду, шевеля плавниками. Захочу — крылья расправлю. А нет — проскачу на волке верхом. Всех вас ненавижу!..

Простолюдины стояли возле. Без усмешек, понятливые, глядели на них. Обхватил Тать Дейну Лебедь твёрдыми ручищами, будто невесомую былинку, к челну отнёс. И не верила Лебедь, видя, что дожидается их в том челне Добуж-княжич. Её дожидается, валькирию, и его, смерда!

— И вы, как все, своекорыстны и лживы! — сказала, точно осокой прошелестела Дейна. — Вы же ненавидите друг друга, знаю! Зачем вы вместе? Зачем вам я? Ведь только небу нужны ещё валькирии. Оно забирает их, оно их будит, расцепляя земные круги.

— У неё помутилось сознание, — покачал головой княжич. — Её надо к лечьцам везти...

Но не дала досказать ему Лебедь, заговорила громко, с обидой и гневом, — почти закричала в лицо им обоим и в глаза тем сочувствующим простолюдинам:

— Только Оно властвует над людьми! Слышите? Вечно! Оно не сгорает в кострах — моё небо!

И увидела тогда Дейна, как улыбнулось где-то в вышине белесовато-голубое лицо, и теплом своим её укутало, и наделило новой незримой оболочкой. И ещё увидела рядом насмешливый прямой взгляд Добужа и тревожные Татевы глаза. Обессиленная, опустилась Лебедь на дно челна. Ей легко теперь стало под отеческой улыбкой того лица и в то же время немного боязно от улыбки этой.

— Сына не урони, — придержал её за плечо Тать. — Что тебе теперь небо?!

Глава 4

адь-старейшины и вельможные старцы изгнали из чертога молодых кольчужников. Изгнали и нарочитую чадь старшую, собравшуюся было пивом помянуть своего умершего рикса. И Добужа-княжича вместе с ними изгнали. Слушать не хотели речей его, коих, сказали, наслушались; высокого родства признавать не желали. С челядью же и смердами вовсе не говорили, просто указали пальцем вон!

Здесь именитые совет держали! Кому новым риксом стать, кому человеками владеть многими, кому суд вершить и кому, оберегая покой градов и весей, объявлять войны. Сидели вокруг высокого стола княжьего, вокруг остывшего хлебца собрались — хлебца власти. Избранному риксу первому кусок отломить. Рядом — чаша с родниковой водой. Достойнейшему из всех первому глоток сделать. Затем остальные хлебец попробуют, студёной воды отопьют. Обряд этот — и причащение к власти, и круговая порука. А все за столом сидящие, ох, как голодны были!