— Остановись, Домыслав, сдайся! — кричал Глум в спину сыну. — Одолели нас. Брось топор, сбереги жизнь!
— Сдайся, Домыслав! — просили градчие. — Жить хотим!
Повернулся к отцу риксич:
— Почему я должен смириться? Вновь идти под ярмо Веселинова?
— Не чужие они нам, — ответил ему Глум. — Смирись. Ещё много всего предстоит. Не торопись сложить голову.
— Пусть так! Но не кончен спор! — и с этими словами риксич воткнул в землю свой топор, кольчужную рубаху с себя сорвал, бросил рядом.
Следом и градчие скинули наземь доспехи, сняли перстатицы.
Собралось вокруг них войско Веселинова. Дышали тяжело, грозно ещё смотрели. Подсчитывали потери.
Тать к Глуму подошёл, склонился над умирающим риксом, шлем свой диковинный сиял. Ничего не сказал. Зато тихо проговорил рикс, все слышали:
— Для сына прошу милосердия...
Кивнул Тать. Сняли шлемы кольчужники и нарочитые, сняли шлемы люди глумовы.
— Кто-то подсек его, — сказали с сочувствием. — Спину надвое!
Вот вытолкнули нарочитые смерда в круг, среди других градчих его нашли. Тот смерд глаза спрятал, голову опустил, на людей озирался затравленно. Тут его и Добуж признал, схватил за плечо.
— Чернь-Верига? — глазами смерда сверлил. — Вот ты где пригрелся, ублюдок!.. Гляди, Тать, это он Любомира убил.
Бледен был, оправдывался смерд:
— Не убивал я Любомира.
— Лживый пёс! — наседал Добуж.
— И теперь никого из твоих не убил, не посмею этого. Щитом только прикрывался, княжич, да мечом для виду размахивал. Чист я!
— Знать бы раньше... — процедил сквозь зубы Домыслив.
— Не убивал? — усмехнулся недобро Добуж. — И верно! Нашли чьи-то кости и кольца измятые. Да не дознаться — чьи. Любомировы? Если ты живой, то — его. Почему же золото на месте оставил? Убил да опомнился, побоялся взять?
— Змей это...
— Не верю я в россказни ведьм ! — перебил Добуж. — Кто этого змея видел? Пусть выйдет хоть один! Кто нам расскажет про змея?..
Все молчали, никто не вышел в круг.
— Нет таких, Верига! Сам видишь.
— Говорят люди...
— Молчи, собака!.. — обозлился княжич. — Для детей и баб те сказки. Им, слабодушным, в страхе жить милее. Но я тебе скажу: нет тварей таких, чтобы из пасти огонь шёл. Не видел их никто и не увидит.
— Любомир, — вставил тихо Верига.
— Что Любомир?
— Он видел... И все, кто видел, уже мертвы. Огнянин никого живым не оставляет.
— Связать собаку! И — в ров!
— Обожди, княжич! — вступился Тать. — Не убивал Верига Любомира. И не должно невиновного казнить. А что до змея... то я видел его.
Зашумели тут все, кто был, на Татя изумлённо воззрились; придвинулись ближе, хотели слышать. «Змея видел! От Огнянина цел ушёл! Скрытный этот Тать! О таком молчал!..» Думали, расскажет сейчас о чудище, храбрых потешит, а на малодушных страха нагонит. Но не дождались. Промолчал вольный Тать. И не знали, верить ли ему. Решили, что выгораживает он Веригу.
Градец Глумов по смерти рикса его оставили. Домыслава взяли заложником. С обозом дани для Божа-рикса вернулись во град Веселинов. От других же вотчинных риксов, напуганных поражением и смертью Глума, не желавших той же участи, тоже пришли прежние заложники с многими обозами и льстивыми велеречивыми послами.
И в чертоге удачливые на пир собрались, в разгул новый пустились. На том пиру Домыславу велено было во искупление за его дерзкую давешнюю речь на островах Дейне Лебеди прислуживать, подобно низкому челядину, и ноги её на глазах у всех омыть тёплой водой.
Сделал всё Домыслав-риксич, и тогда простили его. Среди лучших нарочитых посадили, как и положено то сыну княжьему, ни словом обидным, ни взглядом косым более не унизили.
Глава 6
елким-мелким речным песком очистила Дейна Лебедь серебряную чашу от черноты. И в свете лучин засверкала чаша замысловатым узором. В том узоре отчеканенные листочки узки были, плавно изгибались, обвивали тонкие стебли и невиданные цветы. На одном цветке лепесток поник. Вот-вот сорвётся лепесток, а капелька росы его ещё сильнее клонит. И этот слабенький цветок Дейне более других нравился. Лепесток, казалось ей, на неё был похож.
В эту чашу Лебедь-валькирия воск положила, мёдом пахнущий воск; полупрозрачный, жёлтый — чистый, значит, без примесей. Растопила на огне.
Малый риксич, увязанный в деревянной люльке, спал. Выстлана была люлька невесомым птичьим пухом, оберегами увешана, украшена узором — древним, как мир.
Спал Келагастов сын, не видел настоящего, не прозрел будущего, а прошлого у него не было ещё. Потому только две волшебные девы витали над его сном, трудились над временем, пряли золотую нить жизни. Не слышал Бож произнесённых ими слов. И никто из смертных не знал того, что Они знают, и никто изменить не мог того, что Они предрешат, рождённому в этот мир уготовят, от первого осмысления до предсмертного проблеска памяти, — того последнего проблеска, что угасает с приходом Женщины в белом.
В холодную воду Лебедь воск лила, наговоры пришёптывала:
— Сёстры призрачные, сестрицы знающие, направьте на верный путь руку мою с чашею, дайте прозрения глазам моим, особой остроты слуху. Дабы видеть вас, дабы слышать вас, дабы следовать за вами...
Лился в воду воск. Дейна всматривалась в застывшие завитки, долго над ними думала, сопоставляла, сравнивала; потом раскручивала воду и снова всматривалась в воск.
— Ты, Верданди[17], всегда здесь, — говорила почтительно. — Возьми дитя под крыло своё, как до сих пор брала. Скульд-сестрице, которая будет, передай его в нежном полотне заботы моей. Пусть лицо не воротит она, пусть полюбит, пусть руки не холодит, часть себе возьмёт, часть назад возвращать будет, а всего неделимого тебе, сестрица, оставит. Все вы три помиритесь, обнимитесь, смешайтесь и в любви великой разойдитесь. Чадо поровну поделите: старшей, Урд, на время, средней на миг, младшей — навсегда...
Вновь на воск глядела Лебедь. Брови её хмурились, ширились зрачки. Нежными руками воду разглаживала и опять раскручивала.
— Не гневись, Скульд коварная, сестра младшая! Всё моё однажды твоим станет. Дам тебе срок, ты продли его... Нить золотую потолще пряди, чтоб не рвалась она. Не будь судьбою злой, а стань судьбою доброй...
Щедро воск лила, вместе с ним — слёзы. Плач душила свой, годы вымаливала, меняла лучины. Долго сидела, под утро успокоилась.
— Спасибо, сестрица, за назначенный срок! Таинство не выдам твоё. Ты добра сегодня, большой очертила круг, прочную спряла нить.
И снова, как у Келагастова кострища, представлялось Дейне, что ещё и в другой жизни она живёт, что вот-вот расцепятся кольца её жизни, и ощутит она себя в мире ином, будто проснётся. И не оплакивают её там! Жива Белая Лебедь. Только там и жива. Она ясно чувствует это. В том загадочном, утерянном ею мире спит она и видит свои жуткие сны. И проснётся, когда это бесконечное чёрное небо затянет её в свою глубину...
ХРОНИКА
ыл единый народ. Многочисленный и сильный. И велика была земля, этим народом занятая. И вокруг великой земли сидели многие соседи. Так и нынче ведётся, не только тогда.
Прокопий Кесарийский и гот Иордан, познавшие мудрость и потому ставшие известными и уважаемыми, говорили, что имя тому народу — венты. А соседи этих вентов по-разному называли, каждый на свой лад: «венды», «вене», «венейя».
Тацит сказал про них: «Они и дома строят, и щиты носят, и сражаются пешими. Всё это совершенно отлично от сарматов, живущих в кибитке и на лошади».
Но всё множились венты, им уже не хватало места в великой земле, и для многих поселений не хватало простора на берегах Вистулы-реки[18]. И начали они расселение, принялись соседей теснить. К югу и к западу отогнали готов. На восток, в земли феннов-югры и леттов, целые набеги совершали. И после набегов заняли обширный простор от владений леттов до певкинов и сарматов.
