Мигали друг другу блестящими глазами:

— Проклятый грязный смерд! Сел нам на голову... Избави нас, Перуне! Смех его — скверна. Возвысился, не упустит случая унизить вельможность, из чертога изгнать.

Но не смеялся Тать. Смеялся Добуж. И, смеясь, полуобнимал княжич вельможных, в уши им наговаривал:

— А ночка вам на что дана? Ночка-то бессонная!.. Сожмите крепче рукояти. Да чтоб руки не потели в страхе, тогда вернее будет удар. В грудь, под ребро! Другие в живот цельте!.. Клинок чтоб не сверкнул, за спину прячьте. Бороды длинны у вас, прижмите их, чтоб не мешали. Выпустите рыбу из Татева живота. Научу вас: крадучись, крадучись. Гоните свой страх — он вам сегодня не помощник. Верьте, не смеётся Тать. Спит он, спит... Самое время!

И крадутся вдоль стены, ножи прячут, бороды прижимают. Скрип снега. Окрик градчих...

Нет, не может такого сказать княжич. Вымысел. Навет бессонной ночи, наговор тьмы. Добуж — посадник верный. Перстов лишился. Добуж знает: без Татя не быть ему! На Домыслава больше похоже.

А Домыслав-то в Глумове тих! Является на зов, не ропщет. На пиру всех молчаливей. Затаился — всего вернее! Не приемлет он первенства Веселинова, только терпит; помнит лучшие времена, помнит славных князей Глумова. И чтит эту память, мучим своим подданством... Отлучить Домыслава от власти — был бы верный шаг, да в народе говорят: с одной лисицы не снимают шкуру дважды.

В темноте светлыми полосами проступали дверные щели. И серебристо, и жёлто. По углам черно, как под сводами над очагом, у дымохода. Очажные угли уже не видны, покрылись пеплом. Только тянет от них сухостью и теплом.

Не то почудилось Татю, не то явно засветлело пятнышко у двери, возле самого порога. Так светлеет набившийся в щели снег. Так же, если тот снег подтает, мужицей растечётся, будет отражаться от неё свет луны.

Приподнялся Тать на локтях, увидел: разрослось, неклубилось пятно лёгким облачком, передвинулось, скрипнуло, как скрипит открытая ветром дверь, стукнуло, будто ногой топнуло. И повеяло на Татя холодком, сыростью. Задрожал и помутнел в дверных щелях свет луны. Звёзды уже не заглядывали в чёрный дымоход, они погасли в некоей туманной белёсости, вытекающей наружу.

И пусть впервые видел Тать, но узнал сразу Женщину в белом, предвестницу смерти. Волосы её до пояса извивались гибкими змеями, а широкие подобранные рукава были похожи на сложенные крылья. Подол рубахи от пола до груди серебрился, словно осыпанный инеем, словно звёздами оклеенный. И складка о складку чуть слышно шелестели. У Женщины были мертвенно-бледное спокойное лицо, синеватые тени под глазами, высокие заиндевелые брови. Она была холодна. Прядь волос — зажата во рту. Широко раскрыты синие глаза. Вокруг же виделось иссизо-голубое сияние...

Не опали разбудила? Не она ли наполнила ночь речами вельможных и смехом княжича? Не она ли ликами бестелесными заставила углы?

Страха не было. Многими ведь прежде говорилось, что не пугает приход предвестницы. Для того и красота ей дана, чтобы смерть свою человек принял, будучи очарован той красотой. Была досада. Что так рано? Почему я? Пожить ещё хоть немного...

Но вдруг узнал Тать, радостью едва не задохнулся:

— Дейна?..

Возле него остановилась Лебедь. Не верил глазам Тать. Видел: полупризрачна она, светла, невесома. Видел: ноги её босы, но сухи, словно по снегу и не шла. Волнение сердца унять не мог: руки её к нему тянулись...

А Лебедь заговорила:

— Я забыла уже речь людскую. Помню только слова волшбы. Но вся волшба моя перед тобой бессильна. Ты неподвластен словам наговорным, они разбиваются о тебя, как речные волны о камни на мыске. Ты сильнее самых сильных моих слов. Ты сильней меня.

— Дейна!

Не змеились более волосы Лебеди, травами и цветами, прогретыми солнцем, лежали на плечах, источали запах летних полян, веяли свежестью летнего ветерка. Широкие рукава на крылья сломленные похожи были. И уже не серебрились инеем складки, не блестели звёздами.

— Не склонила я волю твою к себе. Так преклоню перед тобой колени!.. Не крепись, открой своё сердце. Хочешь, зашепчу тебя, сил лишу? Хочешь, зашепчу, изнежу?.. Лаской брови разглажу твои, ночной теменью седину окрашу, глаза наполню синью озёр, кожу малиновой зарей разотру, росами напитаю. Зашепчу, но колени перед тобой преклоню. Ты — господин мой...

— Дейна...

Опустилась перед Татем Лебедь-валькирия, охватила руками ноги его. Вздрагивали плечи Дейны, дрожали её руки.

— Ты! Тог, кто смотрит с небес! Отверни же лик свой. Ты мне страшен вдвое теперь. Ты! Тот, что строг, или печален, или зол! Поверь, нет за спиной у меня крыльев. И не могло быть. Отпусти, страх. Дай покой! Дай покой! Неотступен. Но отступи и смотай до облак вездесущие нити, разложи их под ногами у себя клубками. Отпусти!..

Всё тише, всё непонятней шептала Лебедь что-то своё, к небесам обращала лицо... И из углов её шёпот слышался, и множился он под стропилами. И уж будто не валькирии там звучали слова, а звучало порицание Добужа-княжича:

— Ночка-то вам на что дана? Ночка бессонная!.. Вот, не умеете! Научу вас. Гоните страх.

Нет, не крадутся вельможные вдоль стену. Снег не скрипит. Только слышны в ночи редкие окрики градчих.

Ноги у Лебеди босы, но сухи. Не по снегу шла и не в дверь входила к Татю, через порог не переступала. На засове крепкая дверь. Валькирия! По воздуху ночной птицей прилетела, через дымоход вошла. Потому и звёзды там гасли.

Оглянулся Тать и увидел, что мерцают звёзды, ничем не заслонены.

— Всё тленно! — слышалось из-под стропил. — Всё! Только не это!

— Это вечно! — соглашались звёзды, мерцали. — Мы этого больше всех видели. Мы знаем! В этом всё: и сила, и слабость. В этом достоинство. Добро! Это вечно. Это нетленно.

— Суета! — сказали из-за стены голоса именитых, но их тут же оборвал громкий крик градчего: «Спишь?». С дальней стены ответили: «Спишь!..»

Оттого крепче обнимал Тать Дейну. Вслед за ней сам шептать начинал. О чём, не помнил, для чего, не знал. Если б не близость её, если б не радость её, если б не волнующий запах её — сладкий, летний, цветочный... О, если б не биение её сердца!

— Поутру рано поднимусь, ещё затемно. С ложа шерстинки волчьи соберу, в пучок их свяжу, сожгу в пламени. Ковшом раскрошу в бадье корку ледяную, студёной воды зачерпну. Смою с тела своего следы рук змеиных. Не остановится теперь моё сердце, сильнее биться будет. Крепнет, крепнет дух! Волчице место на ложе медвежьем. Лишь Татю суждено ведьмачку любить, лишь ему под силу совладать с красотой её!

Глава 12

хона-весь ранее югорской была. И, сколько помнили себя югры, столько, говорят, и жили они в этой веси. Так бы всё и дальше оставалось. Да умерла вторая жена Келагаста-рикса, красавица Велерея, и вскоре погибли в сражении с аланами сыновья её, Хотобуд и Левсид. Тогда взял Келагаст из Охоны-веси югорскую деву Анникки, силой взял лучшую деву у югров, и родил с ней четвёртого своего сына — Хоогена. Югровым-то князькам и радым быть! И свою волю крепить от этого следовало. Ибо риксова кровь и кровь Анникки-девы в едином чаде смешались пополам. Также, получалось, и югорская кровь удостоится символов власти. Но гордые югры иначе решили. Сказали их князья:

— Келагаст взял Анникки силой, мы не могли противостоять анту. Пусть! Но теперь, когда мы окрепли и могли бы Анникки отбить, она сама того не хочет, за Келагастом следом ходит, в глаза риксу заглядывает. Низость! Отцам нашим — позорище!.. Чем привязал рикс добрую югорскую деву?

— Знаем, мужи, чем дев привязывают! — кривили в усмешке губы.

А князья загибали пальцы:

— Свенильда, Межамира дочь, умерла за Келагастом! Также Велерея-краса умерла! И умрёт Анникки... Что проклятье. Устами попранных и униженных проклят завоеватель! Проклят и род его.