— Под чужого рикса не пойдём! — говорили одни. — Нет у нас привычки под чужаками быть.

— Но кто же из своих в князи годится? Не вы ли? — вопрошали, злясь, другие.

— И мы неплохи! — расправляли плечи. — И среди вас достойные найдутся. Решим, други.

Решали, судили. Друг с другом бранились, один одного честили, имена родовые старинные чернили. Каждый к себе хлебец тянул, к себе чашу с водой двигал. Каждый имя своё любил. Но не было ладу от перебранки. Дотемна просидели за княжьим столом, огни позажигали. Хлебец, видели, черстветь стал, вода уж давно была не студёная — зубов не захолодит. А так и не избрали между собой достойного. Один, говорили, трусоват; другой, припоминали, без нужды биться лезет. Тот злопамятен да обидчив, а тот уступчив сверх меры; этот, смеялись, заносчив да умом не вышел, кроме знатного имени, ничего за душой нет. Кто-то хвор — больше о немочах думает, чем о делах; кто-то увечен. Тому, глядишь, за Келагастом скоро, а кому ещё и опыта ковшом хлебать.

Предложил тогда кто-то вотчину на части поделить, от хлебца отломить всем поровну, воду разлить по кубкам. Многие согласились, убеждали и других на раздел пойти, тем спор затянувшийся решить. Сдавались по одному несогласные. Все хотели — пусть и в небольшом курятнике, но петушками на насестах сидеть.

С медленным скрипом отворилась дубовая дверь. Задуло по ногам.

Оглянулись все.

— Закрой кто-нибудь дверь, — сказал один из вельможных.

Но никто не поднялся. «Если встану, — подумал каждый, — тем прежде всего себя перед другими унижу. Поспешат слабейшим истолковать, готовым к услужению. И кусочек хлебца мне тогда меньший достанется. Нет уж! Пусть сквозит!»

Так и сидели именитые, решали теперь, кому дверь притворить. Слышали, как запели, зашумели снаружи молодые градчие да нарочитые. За Келагаста-рикса праздновали! Дабы было ему изобильно и счастливо в заоблачных садах, дабы было пьяно и сыто и с прекрасными девами сладко... Им с пьяным смехом подтягивали смерды. Визжали, разбегались девки. За ними гонялись с громким топотом, ловили. А поймав, оглаживали бёдра, лобызали хмельно и грубо, валили в пыль. И девам нравилось это, не убегали далеко. Смеялись, барахтались в пыли, не в силах встать да и не желая этого.

Едва вошёл, чуть не вполз в чертог пьяный безобразный Тать в обнимку с княжичем. Видно, и они полежали в пыли. У обоих на руках — грязные подтеки. Оба, облитые медами, липки были. Не стыдясь вельможных — лучших из мужей, — не стыдясь чертоговых стен, какие видели многих героев, делили Добуж с Татем Белую Лебедь. Да никак поделить её между собой не могли и с досады махали руками и плевали под ноги.

Побледнели лица у именитых, исказились гневом черты. Опрокидывая ослоны, повскакивали вельможные со своих мест, схватились за рукояти мечей, закричали:

— Вон отсюда, скоты!..

Тогда поднял Тать над головой длинную лаву, пьяно качнулся раз-другой и швырнул её в именитых, швырнул в вельможных. И другую сразу поднял, послал вслед за первой. Поднялся шум, ярая понеслась ругань. Падали со стуком столы, зашибленные старейшины покатились по полу. Один из них со стонами возился у стены, силясь встать на переломанные ноги. Другой недвижно лежал рядом; лицо разбито, не узнать — кто.

Взвились над головами, сверкнули мечи. Бросились на Татя именитые.

— Не ступите! Не ступите!.. — кричал старец, раскинув в стороны руки, защищая ими своё тело. — Не ступите, молю, братья...

Но хорошую сноровку явил вольный Тать, и явил он немалую силу духа. Тяжёлый вертел у очага подхватит и вертелом отбивался. То влево с правой руки ударит, то вправо с левой поведёт. Широко размахивался, ударял намертво. Сыпались с вертела на плечи вельможным щепа и сажа.

Княжичу сразу на рукояти пальцы отсекли. Но ненадолго он выронил меч, подхватил его рукой левой.

Прежде говаривали: «Только за столами силён Добуж. Не жди от него умения в деле ратном». Лгали, не знаючи. Теперь видели, что лгали им. Жалели колени свои, локти и ключицы. И не могли унять бьющую из ран кровь, слабели, падали. Взять княжича не могли.

Старец со сломанными ногами пытался остановить бьющихся, взывал к благоразумию, кричал о выборе полюбовном. Но слаб и тих был единственный голос его. Гнев людей изгнал их разум. Не ведали, что творили. И старца того в давке затоптали.

Рвались вельможные к чертогову кладу, копья хотели взять, чтоб с ними победить. Но Добуж кладец тот загородил, спиной прижался к двери его. Ни один не смог пробиться. Под ноги же княжичу многие падали. И многие кольчуги были посечены, и многие проломлены шлемы. Что головы? Головы не в цене, когда ведётся речь о власти! И склонялись, и падали те головы под мечом Добужа, под тяжким вертелом Татя.

Раненые отползали к стенам, прятались в темени углов. Те, что отползти не могли, своим же именитым мешали. Спотыкались именитые, валились рядом, получали удар и не вставали более.

Уже не кричали в чертоге. Лишь злее звенели и скрежетали зазубренные клинки. Да слышно было, как снаружи по-прежнему не стихал хохот нарочитых. С пьяным надрывом тянули, выводили свои песни смерды-чернь, вокруг полураздетых челядинок плясали. А челядинки те, в кругу сидя, обливались сладкой брагой, зазывали к себе, просили пчёл на мёд... За Келагаста-рикса праздновали! Чтоб, взирая с небес, знал он, как народу хорошо, как радуется народ, что приблизился рикс к божествам и сам уж едва ли не божество, и без опеки, без заступничества высокого никого не оставит...

Теряли силы вельможные, хотели нарочитых призвать, стремились уже к выходу из чертога. Но загораживал выход Тать. И не просто стоял, отбиваясь, но сам теснил наседающих к кольцу-судилищу, под Лик Перуна гнал, под взор грозного кумира. Был скользок пол и покрыт телами, судилище было запятнано кровью.

— Признайте рикса! — кричал Добуж.

— Смерда? Не признаем!.. — отвечали именитые и выше вскидывали мечи.

— Позор нам, коль скоро сечём друг друга так! — кричал княжич, отбивая удары, каблукам!! по полу скользя.

— И тебя не признаем! Вздор говоришь!.. Не допустим наследной власти! — отвечали уязвлённые вельможные. — Смерда изгоним, а завтра удавим ведьмачонка.

Сломался здесь, не выдержал вертел Татя. Вертел, ещё отцами сработанный, на две части переломился. Возликовала израненная знать, кинулась было с новой силой, но увернулся Тать, широкую лаву поднял легко и одним взмахом оттеснил вельможных к стене. И их, немногих уже оставшихся, к той стене крепко прижал. Придавил так, что свело дыханье знатным, что хватали они воздух раскрытыми ртами (плакали рыбы на берегу) и роняли оружие из ослабевших рук.

Добуж-княжич, шатаясь от усталости, встал рядом:

— Признайте рикса!

— Хватит, Тать! — тяжело дыша, сказал один вельможный.

— Твоя взяла, смердушко! — прохрипел другой и рассмеялся вдруг. — Ты, видно, не только на правду горазд. Согласен: по тебе власть риксова! Пусти.

Отбросил меч Добуж, отпустил лаву Тать. Вздохнули свободно вельможные, по чертогу разошлись, столы поднимали. Обессиленные, садились за них.

Здесь с десяток кольчужников ввалились в чертог. На ногах едва держались кольчужники, мутными глазами обводили забрызганные кровью стены, окровавленный пол и тела на нём. Чтобы крепче стоять, не шагаться спьяну, повтыкали кольчужники в пол свои мечи, ухватились нарочитые за рукояти их. В разговор старались вникнуть. Видели, взялся за хлебец Добуж-княжич, слышали, сказал он:

— Отведай власти, вольный Тать. Испей родниковой водицы. Ты рикс теперь! Второй после Келагаста.

Разломил Тать тот хлебец, половину себе взял, остальное Добужу протянул и вельможным. Так же воду поделил. Сказал:

— Испробуйте и вы, други. Да поручимся за себя!

Тогда закричали нарочитые, не отпуская рукоятей:

— Слава риксу! Слава Татю! — и добавили ещё: — Мёда нам за то! Мёда! Нам и девкам...