Константин едва сдержался, едва хватило сил унять свой гнев. Смотрел на уползающего каллиграфа и твердил себе: «Не Бог! Грязный слуга. Насекомое перед оком Твоим!»
Оставшись один, долго, сосредоточенно крестился. Шорох от движения золотых рукавов взлетал под самые своды и, усиленный, возвращался обратно. Самоуничижительный шёпот императора наполнял амфоры, вмурованные в стены, звенел там, множился и звучал уже десятками голосов: «Насекомое! Насекомое! Насекомое!..».
Так, словно круг сыра, была поделена Великая Империя. Трое сыновей и ближайшие родственники приняли власть. И выдержали, и осмыслили, и стали гибкими. И каждый из них был способен к борьбе. Борьба-то и началась. «Всё или ничего! Я или никто!»
Возненавидели друг друга властители, взялись за истребление. Все помыслы обратили к этому. Империя — после!
Чем меньше становилось властителей, тем сильней терзал их страх. Боялись друзей, следили за их руками, в которых мог внезапно появиться нож. Боялись собственных жён и детей. В каждой поданной чаше усматривали яд. В каждом синклитике подозревали заговорщика, в каждом приближённом — узурпатора. Боялись пышнотелых евнухов, стороной обходили бассейны, опасаясь быть в них утопленными. Боялись спать, боялись есть, боялись тех, кто улыбается, — страх сжигал душу.
И всё же изощрялись, находили способы умертвить удачливого соперника: брата, деверя, сына, жену. Содрогались варвары, узнавая о тех злодеяниях. В отличие от граждан Империи, они ещё способны были содрогаться. И у всех на уме был вопрос: «Кто? Кто встанет над Римом?» А когда род Великого был истреблён, узнали: «Встал Констанций II».
Встал новый император, и резня началась новая. Стонал древний Византий, холмы Константинополя обагрялись кровью.
— Ортодоксам[72] смерть! Ортодоксам — погром!.. — кричали на улицах люди, закутанные в чёрные плащи, люди коварного, подозрительного Констанция. И мечами в форме креста убивали на улицах, убивали в домах, не давая подняться с постели, убивали в храмах, затащив несчастного ортодокса в ближайший тёмный угол.
Во имя Бога Отца! Не веруя в Сына Божьего Иешуа Назорея. Бог — превыше всего! Назаретянин же лишь иудей, плотник во плоти. Мы за Бога чистого, бескровного! А Христос — посредник!
— Смерть ортодоксам! Смерть никейцам!.. — кричали, убив, люди в чёрных плащах и бесследно скрывались во мгле.
Боялись префекты претория и магистры, боялись викарии и ректоры. Страдали колоны[73] и плебс. Всех, даже собственную тень, в чём-то подозревал Констанций.
Флавий Клавдий Юлиан. Племянник Константина Великого, двоюродный брат Констанция. Ссылка в провинции. Унижение из уст викария и заискивание ректора перед отпрыском благороднейшей фамилии... Так начался стремительный и лёгкий путь к верховной власти, путь человека, лишённого страсти первенства.
Его, случайно уцелевшего в междоусобице, призвал Констанций. Он не видел в нём соперника. И, разглядывая тень Юлиана, сказал император:
— Трудно в наше непростое время найти человека, достойного доверия. Нарекаю тебя кесарем. Отсылаю правителем. Тебе — Галлия и Британия.
Галлия. Провинция Рима. Юлиан кесарь.
Многочисленные конницы варваров в союзе племён франков, саксов и алеманов сокрушили оборону лимеса рейнского[74] и вторглись в Империю. Они чувствовали себя хозяевами здесь. Варвары везде, где ступала их нога, чувствовали себя хозяевами. И не спешили делить захваченную землю. Они жадно глядели на юг. Глядели на большие города и богатые храмы, на искусных умельцев; они ласкали взглядами источавших благовония холёных ромеек. Они не терзались сомнениями: всё, что есть на свете, создано для варвара! Разрушить себе на утеху города, расхитить храмы, пресытиться благоухающей нежной ромейкой... «Ждут нас, мужей синеглазых, ромейки. И с нами, не девственницы уже, познают истинную любовь. За такую славу ненавидят нас ромеи. Но слабы. А мы возьмём! Ждите нас, девы, на берегу тёплого моря!»
И прорубались через Галлию франки и саксы, и прорубались через Галлию алеманы. Не спешили делить земель. Накормить лошадей хлебом, напоить молоком. И выше, выше меч завоевателя! И кровью и потом пахнет тело варвара. И пахнет оно вином...
Но пришёл к рейнским границам Юлиан, и побитое галльское войско собралось вокруг него. Славили ромеи юного кесаря. Присматривались издали алеманы, спрашивали: «Кто тот, что бегущих галлов остановил? Кто тот, что так молод и с диадемой в кудрях подобен женщине? Юлиан? Нет, не знаем такого!».
И под Аргенторатом[75] дан был варварам бой...
САГА О ПРОРИЦАНИИ ВЁЛЬВЫ
есь голубой Мидгард обошли светлоликие златокудрые воины. Из конца в конец обошли просторы и вернулись домой. И застали в священной роще своей безобразную старуху.
— Что ты делаешь здесь, подлая? — воскликнули карлы[76].
Но не шевельнулась на их окрики старуха, сидела посреди рощи. Как будто омертвела она — была страшна, бледна, недвижна.
Изумились воины, вгляделись в её лицо.
— Это же Вёльва! — узнал один. — Вёльва к нам пришла!
Засуетились все, принялись угождать старухе, винились, руку прикладывали к сердцу:
— Прости, Вёльва! Прости, Мать, не узнали тебя. Чтём, бережём священную рощу.
Открыла глаза старуха. Не выцветшие совсем глаза, молодые — будто так и просидела она всю жизнь с сомкнутыми веками.
— Да, сыны. Верно сказали. Я Вёльва! Пробудил меня Один.
Волновались карлы:
— Богаты мы, Мать, вернулись. Бери от нас, что нужно тебе.
И разложили они перед старухой золото, дорогие одежды и снедь.
— Хлеб, пожалуй, возьму, карлы, — выбрала Вёльва. — Всё остальное — дрянь недостойная.
Тогда гору хлебов навалили перед ней карлы. И каждый норовил свой хлеб ближе к её ногам пододвинуть. Ткнула Вёльва пальцем в грудь самому молодому. Палец крючком, длинен ноготь...
— Вот ты, юноша, сын пастуха. Как имя твоё?
— Байт.
— От твоего, Гапт, хлеба возьму, — отломила кусочек старуха, маленький совсем кусочек, а насыщалась до вечера им. — Много ли нужно мне?
С приходом темноты разожгли костры, собрались вокруг Вёльвы.
— Просим: скажи пророчество, Мать.
— Что ж, сыны, скажу! — и вновь Гапта ткнула в грудь. — Вот ты, юноша, сын пастуха, ко мне подойди. Левой рукой буду твои кудри расчёсывать, правой — хлеб щипать. Жевать пустыми дёснами буду, а между делом разговор поведу.
Вынула она гребень из серого рукава, из неприметной складки.
— Гребень не простой у меня. Кого расчешу им, от того великий род начнётся, много имён, много славных дел. Садись-ка подле меня, юноша Гапт. Не расчёсан ты. Садись, красавчик, помогу тебе да на лицо твоё полюбуюсь.
Повернулась Вёльва к воинам.
— А вы стойте все! Да стоя, услышите больше, стоя, думается лучше. Подумать же вам ох как нужно!
Тут надолго замолчала старая, веточки с нарезанными рунами достала, по-разному их на землю бросала, по-разному укладывала; на бечеве вязала узелки да ощупывала, какой из них туже получился, какой слабее.
Наконец сказала:
— Вижу, хочет Один, чтобы знали вы. Так слушайте!.. Говорю вам, что когда-то не было земли, рек и морей не было, не высились горы на несуществующей земле, не плыли облака над горами теми и самого небосвода тоже не было. А была одна бездна. И зачала бездна Имира, отца великанов. И ещё после великанов стал Имир отцом асов-богов. Но убили боги Имира и из тела его сотворили мир. Из мяса землю создали, из крови — реки и моря, из костей — горы высокие, из мозга — облака. Все черепом Имира покрыли. Так вышел небосвод, что сейчас над нами. И пришли трое асов на берег бурного моря, и увидели здесь бездыханного Аска-ясеня и бездыханную Эмблу-ольху. Сговорились асы и по уговору каждый своё сделали: Один дыхание вдохнул, Хёнир наполнил духом, а Лодур тепло подарил и румянец. Тогда из ясеня встал мужчина, а из ольхи — женщина. Так возник род человеческий, ваш род. Я же всё это своими глазами видела, поэтому правдивее меня никто не расскажет, всё будет переложением моих слов, — вздохнула старуха. — Довольно ли с вас этого?
