Сказал Рандвер:

— Нам лишь темноты дождаться. В темноте обманем.

Ответила Сванхильд:

— Что с нами будет, если не скроемся? Рандвер! Убьют нас, я знаю.

Тогда снова развернул коня сын кёнинга, снова выпустил несколько стрел. Но дрожали от усталости руки. И меткие стрелы соскользнули с железных кольчуг.

Всё чаще спотыкался конь у Рандвера, всё медленней бежал.

Догнал Сванхильд, ещё сказал, с надеждой озираясь на небо:

— Нам темноты б дождаться... А этой своре достанется лишь лошадиный помёт...

— Они убьют нас, Рандвер. Я знаю, — подавленно склоняла голову Сванхильд. — Видишь, из-под снега засохшие цветы торчат? Нам знак, что не судьба! Догонят Норн злые псы... Рандвер, что с конём твоим?..

Пал конь Рандвера. Сказал сын кёнинга:

— Беги, Сванхильд! И лук тебе, и стрел немного. К Бошу беги. Я задержу. Во тьме следы запутай...

«Что зарок? Слова Ульфилы? Что доброта? Что Бог?.. Если не судьба! Когда из снега сникшие цветы торчат! Норн злые псы всё ближе».

— Беги, Сванхильд! Да про меня помни...

Но сошла с коня дева фиордов, ответила:

— Что я без тебя? Мой Рандвер. Они убьют нас. Пусть убьют!.. Но страшно. Ох, как страшно, Рандвер. Не пощадят... И пусть не пощадят! Но страшно!.. Не держат ноги.

Злился Рандвер:

— Беги, Сванхильд! Мне будет легче.

— Поздно! Да и что я без тебя?.. Как хочется жить!

Обнял любимую Рандвер:

— Хочется, ты верно говоришь. Но жить мы вместе в Вальгалле будем. Здесь не суждено! Как всё же Файнцлейвгард далёк, как уже близок Германарих...

Заглядывала ему в глаза Сванхильд:

— Милый Рандвер, я не жалею. Как были мы близки!.. Только очень страшно. С нами — все! И больше ничего не будет. Ничего! А мы так молоды... Скорей бы уж! Не держат ноги.

И спереди, и сзади, со всех сторон подъехали, окружили их малые кёнинги из свиты. Первым Германарих был на чёрном коне, последним был Бикки на коне сером.

Рандвер, крепко прижимая к груди Сванхильд, поддерживая её, поднял меч, сказал:

— И всё же отпусти нас, отец! Или пощади её, а меня убей. Я отброшу меч, не стану защищаться. Лишь пощади, прошу, Сванхильд!..

Ответил кёнинг:

— Я мог бы пощадить тебя за доблесть. Ту, что раньше я не замечал. Стольких побратимов моих убил! Но ты ж не согласишься оставить нам Сванхильд...

Не стал слушать, перебил его Рандвер-сын:

— Да, ты изверг! Ты не человек!.. И ты настолько низок, что мне не трудно над тобой смеяться теперь. В глаза, в лицо!.. И над тобой смеётся твой же Бикки. Вон он прячется за спины твоих цепных псов. Шакал, подобный Ихнилату. Он тоже плохо кончит.

Побелел свежий шрам на лице у кёнинга, когда заговорил он; обнажились десны, открылась прореха в зубах:

— Рандвера повесить. Без мешка! А деву, изменившую супругу, разорвите на куски.

Хлёсткими плетьми пытались выбить меч у Рандвера, тупыми концами копий били в голову ему и в грудь, в ключицу метили. Спешились с коней, достали сети.

Но, славный Рандвер! Многих он убил и многих ранил. Он побратимам преподнёс урок, он кёнинга заставил изумиться, заставил Бикки пожалеть о сказанном. Им страшен Рандвер был.

Смеялась Сванхильд. Лук подняла дева фиордов, стрелу нацелила на Бикки. Испуганный советник закрыл лицо руками, пригнулся к холке коня. А дева смеялась, но не имела силы, чтобы согнуть лук. И стрела соскользнула у неё с руки и косо воткнулась в снег.

Наконец опутали сетями Рандвера, меч из руки вырвали. Схватили Сванхильд и к хвостам четырёх лошадей за руки, за ноги привязали.

— Рандвер! Я больше не боюсь! Во мне поднялись силы. Рандвер, они меня страшатся...

Опутанный сетями, скрученный ремнями Рандвер лежал ничком в снегу. И кёнинги сидели на нём, не давая шевельнуться.

— Лучше бы я сам убил тебя, Сванхильд!

Рванулись кони на четыре стороны. Звонкий смех Сванхильд сорвался в крик и замер.

Всё сыпал снег. Быстро темнело. Стало очень тихо.

«Ты, белый снег. Ты полотно, утыканное сникшими цветами. Истоптано, измято полотно. И обрамлением тебе не люди — волчья стая. Стая Норн псов. Новые цветы цветут на полотне горячими живыми лепестками. Подобны макам пятна крови на истоптанном снегу, подобны стеблям кольца четырёх отпущенных верёвок...»

«Сванхильд! Сванхильд!»

— Сына пощадить? — спросили готы.

— Я сказал — повесить! На восток лицом. В живых его теперь оставить — слишком жестоко.

Согласились готы со словами кёнинга. На берегу Данпа, в стороне от лесов, отыскали одинокое дерево с облетевшей листвой. То был кряжистый вяз, враг топора. И веление Германариха исполнили. За всё время от Рандвера ни слова не услышали, и ни разу не пытался он освободиться от пут, ни разу не взглянул в глаза кёнингам...

Долго потом метались и стонали ветры, гудели и плакали в оголённых чёрных ветвях, раскачивали заледеневшее тело Рандвера. Весь снег вымели из-под корней дерева, обнажили землю, обнажили траву. Волновался у берега Данпа иссохший трескучий тростник.

Скоро вой собаки стал вплетаться в стенание ветра, одинокий плач верного Гарма-пса. Не убегал больше от Рандвера Гарм. Он лежал, припорошённый снегом, голодный, замерзающий, неотрывно смотрел на раскачивающиеся ноги хозяина. Иногда поднимался. Встав на задние лапы, дотягивался до этих ног, облизывал их и опять ложился рядом. Гарм был равнодушен к приходящим за ним волчицам, равнодушен был к мясу, волчицами принесённому. И только если близко к Рандверу приближались хищницы, то бросался на них Гарм, и лишь потому он не рвал волчиц клыками, что, ослабший, догнать их не мог.

Чутко сторожил Гарм-пёс, снежинка незамеченной не пролетит, звёздочка в холодном небе без его ведома не погаснет. Однако древнюю старуху Гарм проглядел. Предупреждали, напевали ему в уши обеспокоенные ветры: «Вёльва! Вёльва идёт! Стереги... Стереги...». И во все глаза смотрел пёс на ноги хозяина, а Вёльвы так и не заметил.

А старуха между тем поманила за собой Рандвера, светлого лба его коснулась губами, гребнем старинным расчесала волосы и сказала:

— Вот и снова мы вместе, милый Гант.

— Я не Гант. Я Рандвер! — возразил ей юноша.

Только мёртвое заледеневшее тело раскачивалось в вышине; скрипели ветви...

Молоды глаза у старухи, со смешинкой-искоркой глаза. Улыбнулась Вёльва, сказала ласково:

— Нет! Ты Гант... Помнишь, в роще священной расчёсывала тебя? Помнишь, сын пастуха, как стояли вокруг костра карлы?

— Помню, Мать! — ответил Рандвер.

Только мёртвое тело раскачивалось во тьме, и ничего не слышал Гарм...

— Вот видишь! С тебя начался, на тебе и кончился род достойных воителей. Славных не будет более. Пойдём со мною, милый мальчик! Оставим этот мир, подобный сновидению. Пойдём, отыщем Сванхильд. Истосковалась она, ждёт тебя.

— А кто это, Вёльва?

— Сванхильд? — улыбнулась старуха. — Ты забыл. То жена твоя!.. Нет под небом Мидгарда девочки красивее её. И нет её чище. Пойдём, позовём с собой Сванхильд!..

«Стереги! Уводит его Вёльва. Стереги!..» — предупреждали тревожно, напевали в уши верной собаке студёные ветры. Во все глаза смотрел, но не видел Гарм, что уходит уже старуха, что доброго Рандвер она уводит за собой. И не видел, что идёт им навстречу, смеётся, ликует дева фиордов, к Рандверу белые руки тянет. И не слышал пёс, как сказал ей Рандвер:

— Сванхильд! Сванхильд!..

Только мёртвое тело с посиневшим безобразным лицом качалось и поворачивалось в порывах холодного ветра. Скрипели, скрипели старые кривые ветви.

САГА О ПЛАЧЕ ГУДРУН

ак Гудрун, рождённая Гьюки, лишилась любимой дочери своей, дочери славного Сигурда. Тяжкую весть принёс в фиорды бесстрашный Ульрих-гот! «Дочь вашу Сванхильд за низкую измену мужу велел конями разорвать Великий Германарих, велел копытами топтать тело изменницы. И друга Сванхильд велел повесить на волю всех сквозных ветров, лицом к востоку, от двора к западу!»