Махнул рукой Нечволод, ответил риксу:

— Пусть так! Тебе повелевать, а мне подчиняться. Но об одном хочу просить. Позволь Влаху из Капова ко мне, как к тебе, отцу, наведываться. Мил мне твой Влах.

Глава 26

а выжженном поле во два роста растёт. Сожни рожь, снопами поставь, каждому колоску укажи место. Из отборных зёрен натолки-натри муки в ступе, отрубей не выбирай. На квасе тесто замеси: высоко поднимется. И скоро, уж скоро запахнет пышными хлебами. Тёмной корочкой покрыты, где-то и зола налипла, и масло блестит. А положены хлеба на рушники белые, чистые, льняные.

Похвали, гость, хлеб хозяина и новый дом его похвали. А ты, хозяин, заметь лицо гостя. Он правду сказал, хороши хлеба твои. И в ответ правду скажи: «Бывает ли хлеб не хорош?». И тому гостю в лицо заметь, чтобы он, правдивый такой, чаще приходил хлеба хвалить и чтоб к себе зазывал не реже хлебца духмяного отведать. Пусть хоть твёрдые зёрна даст, но ты скажи ему: «Хорош твой хлеб, хозяин!».

А на ржевне уже серый лён разложен. И сушат его лучи солнца, и мочат его капли дождей, порывы ветра со всех сторон обдувают. Потом люди теребят. И щиплют, и мнут, и, как волосы, расчёсывают. Из нежных волокон тонких нитей накрутят. Из кудели, как из шерстинки, нитей толстых навьют. Бегает, юлит веретено... Наткут полотна широкого, наткут рушников длинных. Под солнышком во поле выбелят. На этих-то рушниках и хлебам пышным место.

Так-то в жизни выходит! То лён на хлебе, то ржаное на рушниках. Одно другому служит, а человек связует, созидает.

Если горды люди именем своим, то как ни выжигай, как ни рушь град их, на месте его ещё лучший град вырастет — выше прежнего. Во два роста! Как рожь во поле выжженном. И славен будет такой град, крепок людьми, горд названием прежним, восставшим из пепла. Так и по сей день славен град Веселинов!

Часть вторая

ПСЫ НОРН

ХРОНИКА

азгромив во Фракии своего соперника — августа Лициния Лициниана, стал Константин единовластным правителем римской Вселенной. И вспомнил он сон, что видел, отдыхая возле семи холмов древнего Византия, возле его разрушенных стен. Будто красавица-женщина говорила Константину: «Византий — это я! Ты отдыхаешь у ног моих. Но старая я, подобно обветшалым домам. И, подобно разрушенным стенам, разрушены моя честь и былое величие. Верни мне честь, верни мне, Великий, богатство. Воздвигни город из руин. Тем навечно прославишь имя своё, тем без меры укрепишь свои победы! И мне, Великий, благодарен будешь!».

Ещё вспомнил Константин, с какими трудом и потерями выбивал он из Византия легионы Лициния, сколько времени потерял при осаде. И решил: это место богами создано для стен и башен, богами с трёх сторон морем окружено, и все пути Запада и Востока сходятся на этих семи холмах.

«Семь холмов! Как в Риме! — твердил себе Константин. — Семь холмов! Это знак мне!..»

Мегарская колония Византий. Берег Боспора Фракийского. Полуостров... Это место не зря избрали когда-то греки. И, придя сюда, сказал Великий:

— Что Рим? Он устарел и пошатнулся, он разрознен и близок к варварам. Я здесь поставлю Новый Рим! Отсюда наведу в империи порядок. Устал — смени свой дом!

И взял император в руки копьё, и собрались вокруг него толпы приближённой знати.

Шёл Константин по фракийской земле, остриём копья оставлял за собой ровный глубокий след. Шёл и говорил:

— На этой черте будут выстроены стены. А от стен к морю будет выстроен город, который я назову Новым Римом!

Кто-то из приближённых осмелился сказать:

— Велик простор очертил ты, Константин! И мы идти за тобой устали. И видел ли кто из нас город таких размеров? Лишь несравненный Рим!..

На это ответил император:

— На долгие времена закладываю город. Потому чертить буду, пока не остановится Некто, впереди идущий...

— Божественный! — воскликнули приближённые и потрясённо закивали друг другу. — Небесные силы влекут его за собой.

Взялись за молоты каменотёсы, взялись за мрамор ваятели, писцы и живописцы за дело принялись. Построили дворцы неутомимые ромеи, возвели для зрелищ стадион, по ипподрому пустили колесницы, поставили многие термы. Построив, освятили город Константина, доброй судьбе — богине Тюхе — его посвятили. Самого же императора обоготворили. «Лучезарный Гелиос!» — сказали и склонились ниц.

И потекли сюда сокровища со всей империи. Люди заговорили о роге изобилия. Они никогда ещё не видели столько золота и мрамора. Растущее великолепие слепило людям глаза. По рукам у ромеев ходила новая монета. Ко дворцу императора благодарные граждане подходили, дворцовым ступеням кланялись:

— Почему — Новый Рим?.. Константинополь!

Плыл из-за моря египетский хлеб. Целые колонны из мрамора и бронзы свозились из Афин, Рима, Дельф. Многочисленные статуи и стелы наводнили площади, мощённые камнем. Возле этих площадей император насильно селил граждан Рима, Антиохии, Афин; он поощрял строительство, по всей империи выискивал ваятелей и зодчих. И рос Полис Константинов, и множились богатства его, и все дороги, ведущие к нему с Востока и Запада, стали широкими и многолюдными. Тогда настало время усомниться, все ли дороги ведут в Рим.

Но не долго Константин пожил в своём городе. И совсем не навёл порядка в империи. Он почувствовал слабость, он предвидел смерть. Оставаясь один, плакал Великий. Он знал, что не бог, не Гелиос. Он знал, что смертен, он боялся смерти. И сильнее страдал от страха перед Богом — не тем богом, что стоит неприметно в ряду мраморных языческих красавцев, и не перед Гелиосом, но перед Богом Отцом, истинным Богом христиан. Так, снедаемый страхом за душу свою, призвал к себе Константин епископа Евсевия. Знал, с арианами[71] Евсевий, но признал его и принял крещение. Став же христианином, облегчённо вздохнул Константин и впервые, неумело, перекрестился. Но не проходил страх. Душа, связанная с плотью, не оставляла своих забот о плоти и страдала за неё.

Не оставляли и дела. Лежала у ног империя. Она, незримая ему, дышала, как живое существо, смотрела в глаза.

«Кому отдать? Кто после меня более значим? Меня, Гелиоса!..» — оглянулся на Бога Отца испуганный Константин, истово перекрестился, покаялся: «Не Бог! Не Бог я! Твой низкий раб, насекомое перед оком Твоим».

И вновь задумался. Судьба империи отодвинула всё же страх перед Богом. «Кому отдать? Одному? Так убьют его завистники. Кто более меня значим? Кто выдержит, кто осмыслит, кто сможет стать гибким? Кто из них способен к борьбе?»

Константин позвал каллиграфа. Равнодушно смотрел, как тот не то шёл, не то полз по полу огромного зала, по плитам холодного камня. «Червь! Как низок! А за дверьми повелевает уже. Так и я перед Богом».

Устал ждать, велел:

— Подойди, пиши... «Божественную — сыновьям! Константу! Константину! Констанцию!» Текст составишь сам. Подпишешь просто: автократор. Без Гелиоса, без Лучезарного!

— Синклит? — напомнил шёпотом каллиграф и, испугавшись эха, загудевшего под высокими сводами, эха собственного вопроса, лёг у ног Константина.

«Он похож на масляное пятно. Оно растекается также, если прольётся из амфоры на пол. Как мерзок! А за дверьми твёрд. Там повелевает. Так и я. Перед Богом все одинаковы».

Константин слышал вопрос, прислушивался к затихающему эху. И молчал. Он знал, что этот червь всё понимает и всё сделает. Иначе на его месте был бы другой. Этот — один из самых вёртких. А Империя велика! «Что синклит? Тоже черви. Едва дышат при имени автократора. Лишь ритуал».

— Сделаю, Лучезарный!..