И уходили с семьями на новые земли. Полей не дели ли. Бери земли сколько хочешь! Зерна не считали. Кем-то засеянное поле, пышно всходило, колосилось. Жни сколько сожнёшь! И стад пасти не нужно. Лишь выгони из леса одичавшие стада. Они твои, режь всех подряд.

Так расширяли границы рода, так на захваченных землях сами становились кёнингами. И радостно трепетало сердце, и кружилась голова при мысли о лёгком изобилии. Ведь не много усилий для этого нужно. Сумей меч из руки не выпустить да сумей кёнинга отыскать такого, чтоб, за стремя его держась, выйти к богатству.

«Удачлив наш Германарих! Держитесь, герои, за стремена его!»

Но приходили другие люди, ромеи или словены, и, победив готских воинов, оставаясь в сёдлах, смеялись над презренным родом Амалов. Потом выкапывали из земли холодные кувшины с готским вином и веселились с готскими женщинами.

И тем не замыкался круг. Бледнел от злобы, сатанел и буйствовал Амал Германарих: «Что? На исконные земли готов посягнули? Посекли моих людей?.. Седлайте коней, побратимы! Эй, кому не досталось кровавой фрамеи?».

САГА О СОВЕТНИКЕ БИККИ

ыл у кёнинга советник. С некоторых пор мало на что решался кёнинг, не услышав слова советника своего Бикки. И если восклицали среди людей: «Злобный Бикки!», то это о нём восклицали, о советнике.

Готкой рождённый, словенами пленённый и униженный, антским риксом Бошем освобождён был и Германариху за меч его славный в дар преподнесён.

Тогда опасались готы с даром таким от Боша к кёнингу идти, подозревали тайную насмешку: «Недобрый умысел кёнинг Бош затаил: готу дарит гота. Не достоин раб Бикки чести такой, если с рабством своим однажды смирился, если сложа руки дожидался, пока сильные не вызволят его из плена». Другие говорили: «Отведём! Бош дарит кёнингу, не мы». И бросили Бикки к ногам кёнинга, а Бикки поднялся и молвил своему новому господину: «Не изнашивается свободная одежда, а ум, пользующийся разумными советами, не истощается». Очень отличались речи Бикки от того, что кёнингу приходилось слышать до сих пор. И Германарих разглядел в пленнике мудрость, и приблизил его к себе, и, приглядываясь к Бикки день ото дня, прислушиваясь к словам его, понимая неожиданные повороты мысли, угадывая стремление быть полезным хозяину, по-иному оценил поступок рикса.

«Хорош дар. Не в сравненье с моим. Один Бикки многих мечей стоит. То изворотлив, то прям, то жесток, то жалостлив. Но всегда холодна, не подвластна влияниям его мысль. Он предвидит твой шаг, предупредит желание, он предскажет исход, не ошибётся, ибо не гнушается даже небольшим количеством разума, понимает, что и из малой толики разума много пользы можно извлечь. Он никого не любит, и ни к чему не стремится, и не желает повелевать. Не похож на других Бикки».

Да, советник не живёт, а созерцает. И если созерцаемое становится скучным, то Бикки найдёт способ повеселить себя и для этого не остановится ни перед чем. С лёгкой душой он сделает подлость, поступки других подведёт под измену, из говорящего вытянет то, что не хотел сказать говорящий. Он без труда обесчестит честного, заставит ненавидеть любящего, вора принудит похищенное вернуть, безвинного представит вором... И отойдёт в сторону Бикки, и тогда, потирая руки, начнёт веселиться, примется созерцать то, что случится, как поведут себя люди, желания и устремления которых направлены хитросплетением его мысли. А если всё кончится так, как предвидел Бикки, то ему опять становится скучно. Только непредвиденное занимает Бикки, только сильное и громкое, только крайнее тешит его.

Так он веселился сам и веселил господина своего Германариха. И никогда ничего не просил для себя, был доволен тем, что сыт, тем, что овчину под своё тело может расстелить у ложа кёнинга, и тем, что кёнинг не опасается спать в присутствии своего советника. За это был верен Германариху Бикки.

Советник знал, что готы ненавидят его. И не упускал случая посмеяться над ними, и смеялся порой жестоко. Он их презирал, он видел слабость их в корысти и стремлении, и видел он слабость в их ненависти. Ненавидящий часто делает ошибки, поэтому часто может быть осмеян. Используй только его слабое место... И лишь один из свиты Германариха был равнодушен к Бикки, и лишь его не мог зацепить советник своими ловкими происками, поколебать уверенности кознями. В спокойном равнодушии этого человека не мог он нащупать слабого места. Вризилик Гиттоф не совершал ошибок. Он был молчалив и силён, быстр, но осторожен. И даже когда напивался вином, мыслил удивительно трезво. Даже опьяневший, не изменял равнодушию сильного. Вризилик Гиттоф был ценим и выделен кёнингом, и был тихо ненавидим советником Бикки. Он ни разу не был осмеян. Его боялись, к нему прислушивались. А говорящие на него оглядывались.

САГА О РАНДВЕРЕ И ГУННИМУНДЕ

андвер, сын кёнинга, не любил своего отца. Ему ненавистна была жестокость. И право власти он ставил рядом с жестокостью, он ни разу не слышал о кёнинге, пришедшем к власти без кровопролития. И имя Германариха он не отличал от имени Насилия.

Рандвер избегал походов отца. Хотя умел держать в руке меч, охотнее держал в этой руке пергаментный свиток. Он с детских лет постиг смысл древних рун, вырезанных на дереве, кости или камне, знал множество саг и мифов и, изведав азбуку Ульфилы[81], читал его труды. Так вечера над священными книгами епископа были Рандверу милее, нежели буйные оргии на долгих пиршествах Германариха. А встретив однажды человека от кёнинга Атанариха из везеготов-Балтов, узнал Рандвер, что епископ-примат Ульфила жив и поныне, что в числе Малых готов живёт он близ Никополя в Нижней Мезии[82]. И хотелось Рандверу увидеть Ульфилу, и спросить его: «Почему всё то, что так верно сказано в твоих трудах и узнано людьми, людьми же не принимается? Почему, повторяя твои слова, остаются верны своим мыслям и, поступая по собственной прихоти, не стыдятся толкнуть локтем другого? И почему не желают протянуть руку помощи упавшему, а только рады в душе падению его?».

Много вопросов мог бы задать Рандвер всемудрому епископу. Но Ульфила был далеко, у подножия Балкан, и вряд ли смог бы ответить епископ. Ибо зная ответ, сам искоренил бы зло и не был бы изгнан Атанарихом.

Гуннимунд же сын не мучился вопросами, саг и рун не знал, про Ульфилу слыхом не слыхал, делал то, что от него ждали как от достойного сына: на пирах упивался вином, в походах кёнинга радовал глаз отца, совершая ратные подвиги. Чужих дев не стеснялся бесчестить при отце, кривился в дерзкой усмешке, слыша одобрение Германариха: «Не жалей её, не слушай проклятий, укусам не верь. Она ждёт от тебя в потомство своё свежей готской крови. О сильном готе она мечтала в объятиях малодушного мужа. И лишь тогда проклянёт тебя по-настоящему, когда ты, не усладив её сбывшейся надеждой, проедешь мимо. Не жалей её, сынок!..». И Гуннимунд не жалел их. Он и себя не жалел; как всякий истинный завоеватель, он трижды страдал болезнью любви, но каждый раз излечивался и скоро забывал свои муки.

Гуннимунд был хорошим сыном. Кёнинг видел в нём преемника, видел чистое своё продолжение. И все готы видели это.

«Что Рандвер? — говаривал Германарих. — Он стал, как женщина. Белы, чисты у Рандвера руки, скоро ослепнут от пергаментов глаза. Рандвер не пьёт вина. Он подобен ромею-поэту, что поёт во славу женщины, не решаясь коснуться её тела. Он поклоняется этой женщине, не подозревая, что она обычная шлюха, что у неё природа шлюхи, он превозносит то, что другими уже давно и много раз взято и растоптано. Рандвер слеп, как плачущий по богине ромей-поэт. Не бывает богинь, бывают боги!.. Что Рандвер? Гуннимунд! Вот будет кёнинг! Вот гроза слабейших! Вот проклятие и развал Империи!»