— Молчи, словенский полоняник. Ты не в уме! И ты сейчас подобен Ихнилату, шакалу возле льва-царя. Плёл каверзы шакал, изыскивал наветы, подданных чернил и плохо кончил — был разорван львом. Искусство слова не помогло ему. Гарм умный пёс! Но лучше б, оставаясь псом, он покусал тебя, советник Бикки, за те слова, что смеешь ты сказать.

— Я говорил всего лишь о собаке! — прищурился советник. — Ты же — хороший сын. Ты верен кёнингу и к мачехе любовь питаешь. Таков сыновний тяжкий долг!

На это Рандвер ничего не смог ответить. Но при мысли о Сванхильд, о ночи с ней беспокойно забилось изнывающее от любовной тоски сердце. Не находил Рандвер ничего невозможного в намёках Бикки. Ему даже показалось, что вдруг приблизились мечты, что совсем немногое нужно для свершения их: лишь мимолётная встреча, вовремя сказанное слово, вовремя брошенный красноречивый взгляд. И она придёт, и она ответит. И никто не будет знать! Лишь бы всё продумать — до последних мелочей. Да, правда! Гарм умный пёс. Не стал бы мучиться, не стал бы выжидать.

Рандвер смотрел в спину уходящему Бикки и ощущал в себе звучание его последних слов: «Сыновний тяжкий долг!». Никто не будет знать!.. Бикки? Не догадается и он; Бикки решил, что его словами оскорблён тот сыновний долг. Он в этом, не иначе, убеждён моим упоминанием Ихнилата. Я обману его. Что Бикки? Он не вездесущ. Лишь всё продумать — до мелочей!..

«Сванхильд! Сванхильд!»

Все говорили, оглядываясь на двери, служанки:

— Ты послушай нас, дева милая! Мы не скажем плохого. Мы научим тебя, не дадим в обиду. Мы поможем советами, не имеем другого, чем помочь бы смогли... Юный Рандвер по красе твоей извёлся; весь мир для него ныне — в окошке твоём; глаза твои ему — свет; волосы твои золотые ему — путь; грудь твоя нежная — вожделенное ложе... Послушай нас, добрая хозяйка! Придёт время, и ты навеки завянешь. Увы, поникнет цветок возле старого пня. Судьбу свою сама верши, дочь гордых фиордов, Сигурда славного дочь; не надейся на мудрых Норн-богинь, на сострадание под небом Мидгарда не надейся. Не ищи друга во мрачных Каменных Палатах, а ищи на просторах вольных, на утёсах высоких, на полянах цветистых ищи!

САГА ВЕТРОВ

летались ветры со всех сторон на тинг свой. По пути вершины деревьев к земле клонили, зелёную обрывали листву. Из облаков высоких все дожди повытрясли так, что где-то и засуха наступила, перекатывался с тихим шелестом песок. Пролетая высокие горы, резались ветры об их острые вершины да тяжёлые камни сталкивали к подножиям, тем рождали лавины, что всё живое сметали и погребали. На морях и реках, на озёрах многих вспенивали ветры воду, порой волны разворачивали вспять, топили острова.

Собрались на тинг. Кто что видел, рассказывали другим. И качали головой, слыша всем известное. И кивали, вскидывали удивлённо брови, узнавая о чём-то новом.

Но особенно внимательно слушали ветры сагу жарких южных братьев. На скалистых берегах Понта рождённые, в русле Данна полноводного окрепшие, пришли они в Ландию возмущённым ураганом, горячим дыханием отодвинули от фиордов древние льды. И поведали тингу обо всём, что видели...

Вризилик Гиттоф сказал Генериху:

— Не нравится мне близость Вадамерки к Сванхильд, не нравится, что злобу лютую на милость она сменила. Льнёт к Рандверу, не видит Гуннимунда. И кёнинга обходит стороной, тогда как раньше к каждой деве ревновала. Злой умысел таит. Не то отравит она Сванхильд, не то клинком проткнёт иль, в лес зазвав, столкнёт в глубокий омут. Всё можно ждать от готской девы. Лишь прощения от уязвлённой не жди.

Генерих-везегот сказал:

— Что Вадамерка? Замыслил Бикки какой-то шаг! Опять кому-то ловушку вырыл, сети разбросал вокруг, и приготовился паук. Закрыл глаза, а нити держит в лапках. Какая дрогнет, ту потянет... Не Рандвера ль наметил? И кёнинг, на сына глядя, всё чаще задумываться стал. И косо смотрит на Сванхильд. И, как в былые дни, глазами ищет Вадамерку.

— Мне думается, Гуннимунд стал зол на брата.

— Нет, он на Вадамерку зол. Она его не любит, не ласкает, как прежде, тайком от Германариха.

— Что Рандвер? Также тих? По-прежнему печален?

— Напротив. Рандвер весел. Всё завертелось колесом!.. И весел, громко лает Гарм ночами. Разорванную дичь приносит к Каменным Палатам. Как подменили пса! При появлении Вадамерки рычит, когтями землю рвёт, к Сванхильд её не подпускает. Будто что-то чует пёс!

— Коня!.. — кричала пьяная свита. — Коня и кровавой фрамеи!

Кричали, ступая по пиршественному ковру, на котором только что, подобно ромеям, вкушали пищу лежа. Кричали, бурлящей толпой истекали из зала. Кричали, надсаживая глотки, и могучего кёнинга несли на плечах.

И вместе со свитой кричал Амал Германарих:

— К везеготам Атанариха пойдём. Везеготов на словен поднимем. А не поднимутся дальние готы, их самих побьём, раздробим трусливым кости, разорвём презренным щёки... Мы — сила!

— Водан с нами! — отвечали готы, твердили это, как молитву.

Размахивая мечом, призывал кёнинг:

— Осадим, побратимы, Никополь! Располовиним Малых готов! Убьём Ульфилу-арианина! Нет!.. Рандверу подарим раба-каппадокийца!

— Слава Водану! — выкрикивали вразнобой малые кёнинги.

— Факелов! Факелов в стога!.. — придумал кто-то, и поддержали его. — Взметнём костры у Каменных Палат. Фрамеи! Раба в огонь, пускай попляшет, нас — великих — повеселит...

И пили кёнинги молодое вино. Вся свита вместе с ними. Иных из свиты послали но вайхсам войско собирать.

Рабы-полоняники тащили новые сёдла освящать под ликом Водана. Старые же, залатанные, сжигали в горящих стогах.

— Удачен ли поход обещаешь? — подступились к Германариху готы.

— Проверим! — ответил кёнинг. — Ромея сюда!

Приволокли связанного смуглого ромея. В ночи, в отблесках костров разглядели его курчавую голову, расширенные в страхе глаза с крупными белками, сломанный распухший нос и кровоточащие губы. Ромей просил о милосердии, что-то твердил о Христе. Но не желали понять готы его исковерканных слов.

— Панайотис! Панайотис!.. — называл себя ромей и добавлял по-готски: — Выкуп! Будет выкуп!..

— В землю! — приказал Амал Германарих.

«Ромей забыл о мужестве. Да знал ли мужество вообще? Он плачется, он рвётся, выкупы сулит. Он, верно, богатый ромей. Много наторговал... В землю! По самые ключицы... Он хочет жить. Богатства копил — не жил до сих пор... Проверим, удачен ли поход нам предстоит. Снесут ромею голову одним ударом — удачен; не снесут — отложим выступление... Панайотис богатый ромей! Щедрые выкупы сулит...»

— Гуннимунд! — избрали жреца кёнинги из свиты.

Встал сын Гуннимунд перед головой, торчащей из земли, ноги расставил для большей твёрдости, мечом примерился для верности удара. И, глядя в искажённое лицо ромея, взмахнул клинком по-над самой землёй.

— Удачен! Удачен поход! — восторжествовали кёнинги.

Однажды подстерёг Рандвер на берегу Данпа деву Сванхильд, затаился в ветвях плакучих ив. Гарма к себе прижал, чтоб не выскочил пёс, чтоб не выдал. И в восхищении смотрел Рандвер, как нежная Сванхильд, скинув одежды, входила в осенние серые волны, не боясь холода. И рук не одёргивала дева фиордов от пенистых гребней, к холодному ветру привычна была, не дрожала. Как белая хрупкая льдинка, плыла среди волн Сванхильд. То скрывалась под водой, то появлялась вновь; доставала со дна камешки.

Тогда осмотрелся Рандвер но сторонам и, никого не увидя вокруг, вышел из своего укрытия, сел на песок возле платья девы. Гарм же с весёлым лаем кинулся рыскать по прибрежным кустарникам.

А Сванхильд услышала Гарма, увидела Рандвера, поджидающего на берегу, и спряталась в волны.

— Уходи, прошу!.. — сказала.