Но вздрогнул Рандвер. Верный пёс Гарм припал на лапы. Крупными складками взбугрился у него загривок. Глухое урчание, прижатые уши, десны обнажены, напряжён и сдавлен челюстями язык...
Оглянулся Рандвер.
Вадамерка даже не взглянула на пса, легла возле Рандвера навзничь, руки закинула за голову, рядом с чёрными прядями своих волос разметала по траве. И красовалась высокой грудью и полными плечами. И жмурилась под ярким солнцем. Потом, перевернувшись на живот, коснулась Рандвера бедром — как будто невзначай. От того вновь зарычал Гарм.
— Ревнивец Гарм! — шепнула, улыбаясь, Вадамерка.
И тогда верный пёс смолк, лишь скосил на хозяина удивлённый глаз, зевнул — язык изогнулся угрём, клацнули острые клыки. И отошёл Гарм в сторону, свернулся кольцом в тени куста.
Вадамерка бросила на Рандвера испытующий взгляд:
— Мне говорил Генерих, как сразил ты росомонов-братьев. То славный подвиг!.. Ты будто сватал для себя. Да? Ты думал так? Признайся...
— Нет! И для чего тебе, сестрица, про это знать? Уйди!
Легко, как отпущенная упругая ветвь, поднялась Вадамерка с травы, чёрной ящеркой скользнула на колени Рандверу, прижалась ему к груди, обхватила за плечи руками:
— Ну, почему? Ну, почему же за меня никто с росомонами не схватится? Или ещё с кем!.. — почти крикнула она и всё крепче обнимала Рандвера; видя, что не отстраняется Рандвер, шею ему целовала, ловила уста. — И где мой кёнинг?.. Рандвер! Ты хитрец! Не отворачивай лица. Любимый, разгляди меня. В глаза посмотри, там стоят слёзы, там твоё лицо и твоё имя. Твоё имя! Рандвер!.. Пойдём купаться, Рандвер, спустимся на берег. Там разглядишь меня. О, есть, что разглядеть!.. — и засмеялась коротко. — Вода нас сблизит, объединит песок, камыш укроет, Гарм посторожит. Он верный пёс...
Только улыбнулся грустно Рандвер.
Тогда соскочила Вадамерка с колен его, теперь со злобой заговорила:
— Всё сохнешь по своей Сванхильд! Не будь смешон! По праву рода — мачеха она тебе... Мой милый мальчик, чистое дитя!.. — шипела она ему в глаза, издевалась. — Зелёный стебель рядом с Гуннимундом-братом. И рядом с Германарихом-отцом — слепой птенец...
— Гарм! Прогони её!
Плакала у оконца Сванхильд. Кто сосчитает слёзы её? Служанки? Расчёсывали девы волосы Сванхильд, в косы их заплетали и расплетали вновь. Да говорили ей с двух сторон тихим шёпотом:
— Знаем мы, Сванхильд милая, все печали твои. Знаем, что кёнинг не любим и безмерно груб он. Что месть-обиду Вадамерка на тебя таит, что гадок и злоумышляет Бикки, знаем. Одного не знаем, не можем сказать: как нежен юный Рандвер. Верен он и хранит свою нежность только для одной любимой. И любимая есть, у оконца она слёзы льёт. А служанки тех светлых слёз сосчитать не могут.
Качала головой Сванхильд:
— Не о том, девы, слёзы мои! А о доме родном, где мил мне каждый уголок, о бесчисленных фиордах, каких нет в мире красивее, о братьях, что за сестру готовы заступиться, и о матери, о сердце её, какое меня любить будет, пока живо, об отчиме — конунге славном.
Но не верили служанки:
— Ещё скажем. Ты послушай нас, Сванхильд милая, мы научим тебя. Своими советами в обиду не дадим! Это только с языка невежды срываются вздорные слова. А мы-то знаем!.. Лишь одна есть под небом Мидгарда светлая сторона, только в той стороне не ступала ещё нога Германариха. В тех просторах правит достославный кёнинг Бош. Никого не боится, сам не мучает слабых. Мать его — Лебедь прекрасная, Лебедь, ансов[86] дочь, Лебедь-валькирия. И не всё ещё о ней песни сложены. А сидит кёнинг Бош в дивном Файнцлейвгарде. Он всем сильным друг, он всем слабым защитник. Если же враг кому, то враг смертный. Возле кёнинга такого веселы люди, безмятежны под крыльями Боша. Оттого и веселинами их, видно, прозвали.
— Есть ли сторона такая? — изумилась Сванхильд, повеселела.
Отвечали ей в радости девы-служанки:
— Из всех дорог под небом Мидгарда самая прямая — наш Данапр полноводный. Только в светлой стороне он начаться мог, только оттуда он сумел пригнать чистые волны свои. Из волшебной страны Файнцлейвгарда, из страны легендарного Боша-кёнинга!
«Теперь иное! Охладел кёнинг к любви и ласкам готской девы. И, как прежде, занял ложе Гуннимунд. И трон высокий ещё займёт!»
Не знал Гуннимунд, заснул ли или в преддверии-дрёме пролежал, но, кроме этой единственной мысли, ничего не мог припомнить. С ней лёг, с ней встал. И не было сновидений.
Очнулся от шороха, от лёгкого движения возле себя, от того, что слабый ветерок пробрался в открытую дверь, и шевельнул его волосы, и коснулся щеки.
У стены напротив стояла согнувшись Вадамерка и обвязывала лоскутами тряпиц покусанные бёдра и икры. Видела, что проснулся Гуннимунд, но не стыдилась своих обнажённых ног. Думала: пусть стыдится та, у кого ноги кривы; мои же точены!..
А сын кёнинга не отводил глаз, смотрел, как морщилась от боли Вадамерка, как старалась сдержать бегущие слёзы. И взглядом красивые бёдра ей оглаживал.
Наконец спросил Гуннимунд:
— Не Рандверов ли Гарм повстречался с тобой да мимо пройти не сумел? — и с улыбкой добавил: — Гарм не любит змей!
Всхлипнула раздражённая Вадамерка, размазала локтем слезу. Хотела ответить что-то дерзкое готская дева и лицо уже дерзкое сделала, но передумала и сказала иное:
— Пастушьи псы в лесу налетели. Гарм не тронет своих!
— Не иначе за овечку тебя те псы приняли...
Усмехнулась сквозь слёзы Вадамерка:
— Эти слова я тебе потом припомню. Помоги лучше.
Гуннимунд разорвал тряпицы на узкие ленты, присел у ног Вадамерки. Пряча улыбку, склонил голову.
Прикрикнула на него готская дева:
— Ты бёдра мне не оглаживай, кровь уйми!
— Угадываю Гармазубы, — не унимался Гуннимунд. — И с каких это нор ты для него своей стала?.. Чего не поделили? Рандвера?
Скривилась Вадамерка-дева:
— Любой другой на месте Рандвера по следу моему ползком бы волочился, к ложу подбирался б моему, оглядываясь опасливо на кёнинга. А этот... собакой травит. Грязь!
— Не клевещи, сестрица, Рандвер чист! За то его люблю.
Засмеялась Вадамерка:
— Лжёшь, Гуннимунд!.. Как старший брат захочет Рандвер власть взять. И пройдёт любовь твоя. Меня захочет взять, вот уж и к мечу потянется рука твоя.
— И ты пошла бы с ним? — Гуннимунд поднял к ней лицо, на котором уже не было улыбки; была досада.
— О, я бы далеко пошла... с ним! Я бы научила Рандвера... Между утехами покоя б не давала, вводила б в уши, как власть прибрать, как извести родного брата, отравить отца, как Бикки вывести на свет из тьмы и мерзкому хребет свернуть... А он всё о Сванхильд, а он всё на утёсе или в лесу — во мху лежит, горюя. Всегда с собакой. Из них двоих, мне думается, только Гарм мужчина.
— Тебя я понял.
— Где уж тебе? Я себя с рождения не пойму.
Являясь в Каменные Палаты, избегал людей Рандвер-сын. У себя надолго запирался и дверь открывал только на слово Германариха. Тогда, оставленный хозяином, верный Гарм вольно скитался по выгоревшим степям и тенистым рощам; в зарослях камыша гонял котов и лис, пробегая по зелёным долинам, дразнил и избивал злых пастушьих псов. Сам похожий на волка, водился с лесными волчицами. Пастухи-готы ненавидели Гарма, палками ему грозили издалека: «Этот пёс хуже волка! Он разгонит собак, он разделит стадо и овец уведёт в зубы волчьих стай. Если Гарма увидел, знай, пастух: обеднеть тебе на овец и собак не досчитаться. Так хитрый пёс устраивает пир себе и двум-трём волчицам, что ждут его в тёмных логах».
Но как бы далеко от Каменных Палат не убегал Гарм, всегда чуял он, что ждёт его Рандвер. Тогда бросал растерзанных овец, ластившихся волчиц бросал и мчался на зов, только им слышимый.
Однажды советник Бикки подстерёг Рандвера и принялся хвалить его собаку:
— Умён твой пёс. От жизни всё берёт, что нравится ему. Мне говорили: захочет Гарм, на мелководье рыбу словит, захочет, птицу в низкий лет подстережёт-собьёт, у вожака лесного отобьёт волчицу, ту, что много лет вожак с собой водил... Уверен, будь он человеком да сыном кёнинга, тогда б Сванхильд не пропустил, не мучился б в любви неразделённой. Он нашёл бы случай насладиться тем, о чём мечтаешь ты. Да и мечты твои пустые. После первой ночи увидишь, что не богиня и Сванхильд. Умён твой Гарм!
