Предостерегают струны: зло, непрошеный гость, всегда бед натворит. А добро, гость желанный, редко заходит, не ко всякому идёт, не надолго остаётся. Добро, птица Вирия, далеко прячется. Не легко её увидеть, ещё труднее поймать. Но однажды она сама высоко человека вознесёт. И с высоты той человеку место укажет: рядом с травинкой, рядом с камнем, деревом, рядом друг с другом под ясным светилом, в любви и сострадании, в добродетели и милосердии, в неторопливости первых дней.

Глава 13

очешь покоя — найдёшь его в лесу. Но не ищи в нём успокоения зимней ночью. Да, там тихо, светло при луне. Склонены под тяжестью снега ветви деревьев, недвижны. И заметены тропы. А оглянешься вокруг, каждый след увидишь. Но обманчиво здесь всё, расплывчато, увеличено: и те же ветви, и следы, и собственные страхи. В частом глухом подлеске с вечера залегла тьма, бурелом насторожен, чёрные дупла глубоки, смотрят прямо в лицо. Снег готов сорваться сверху и обрушиться на плечи. За каждым стволом и кустом кто-то будто притаился. Выглянет осторожно и глядит, не мигая, единственным глазом. Может, из любопытства следит, от скуки, может, зла желает? Или дразнит? Топчется за деревом, нацеливает тебе в спину пальцы-сучки и грызёт жёлтыми зубами мёрзлую кору. Иногда вздыхает — тягостно так, или от волнения, или с сожалением.

И всадник настороженно озирался по сторонам, вздрагивал, если всхрапывал конь, оглядывался, когда конь пугливо прядал ушами. Часто останавливался, прислушивался. Потом ехал дальше, клял вполголоса непролазные сугробы.

Возле приметной лесной горки едва удержался в седле: скользнули конские копыта по замерзшему ручью. Спешился. Укрылся в тени разлапистой ели. Ждал.

Ни стука, ни крика. Только вверху, под высоким ветром слегка качались вершины. Изредка из раскрытых еловых шишек слетало вниз запоздалое семя.

Но вот напротив, через поляну, раздвинулся кустарник, заскрипели по снегу шаги, тускло блеснул в неверном свете ущербной луны свейский шлем.

Увидели друг друга, ступили навстречу, но остановились поодаль. Первым шлемоносец заговорил:

— Твой челядин разыскал меня — что было ему нелегко. И слова твои передал. Я поверил челядину, я пришёл.

Другой ответил:

— Речи наши не будут долгими. Ты, свей-сокол, здесь не гость, а я тут, увы, не хозяин. Потому сговоримся на равных. Ты узнал меня?

— Да. Я видел тебя дважды.

— Тогда доверимся один одному. На торг твой согласен я. Но к той сотне соколов, что тобой обещаны, добавь ещё сотню. К ним — клетку во фиордах и четверть угодий. За всё достану тебе соколицу.

Без раздумий долгих согласился шлемоносец:

— Всё, названное тобой, дам. И угодий дам треть. Соколица того стоит!

— Как верить тебе? Чем заручишься?.. Сам знаешь: алчущий обещает щедро, да имеющий быстро забывает и скупо даёт.

Сказал тогда свей:

— Обряд побратимства свершим. Разгребём снег, обнажим дёрн, вырежем пласт, встанем под ним и смешаем нашу кровь.

Так и сделали. Встали под дёрном. Надрезав мечом предплечья, смешали кровь с землёй. Опустились на колени и поклялись быть друг за друга, быть братьями[33].

А шлемоносец ещё сказал:

— Вот поклялись мы! И ты, побратим, теперь такой же хёвдинг, как я. Ты теперь свей и должен верить свею. Кроме Перуна, жертвуй Одину. И я буду жертвовать Перуну. Не убивай ночью. Это позор для свея! Я же, подобно анту, лучше предпочту смерть, чем изменю заключённому с кем-то союзу[34].

Тогда уложили на место дёрн, привалили снегом и сказали друг другу:

— Побратим!

После этого разошлись они. Один к кустарнику, другой — к ельнику. И ветер высокий им другом был, задул сильнее, стволами заскрипел, спустился к земле по веткам и лёгкой позёмкой все следы замёл.

В каждом человеке живёт своя песнь. От первого дня до последнего. Даже если всю жизнь молчит человек. И не всегда о той песне знаешь. А заговорит человек — не всегда ту песнь услышишь.

Есть песни ручьёв и листвы, есть песни травы, цветов, камышовых стеблей... И плуг поёт, отваливая землю, и колосья в поле, качаемые ветром, поют. Поёт весло в руках у рыбака, у перевозчика. И железо калёное поёт под молотом кузнеца. Так же и дождь, и снег. Само небо поёт — нежнее всякой птицы. Разные песни: добрые, тихие, цветные... У камня на болоте песнь мрачная, у жаворонка всегда весёлая, у листка осеннего, влекомого ветрами в неизвестность, — грустная, а у берёзы — светлая и вечная. Ведь из берёзового ствола сделано кантеле Сампсы-сказителя. И под нежными пальцами песнопевца берёза то ручьём заноет, то жаворонком зальётся, прошелестит камышом или скрипнет плугом, листочком осенним заплачет. А увлечётся Сампса, так кантеле его человеком заговорит. И узнаешь в той песне человека!

И пела вьюга. Снежной крупой секла лица нарочитых. Та же колючая, холодная крупа лезла под одежды, набивалась в волосы, слепила глаза. Едва спасали шубы и меховые шапки.

Не шли кони, выбились из сил. Тяжёл был обоз, глубоки заносы, вьюга зла. И устали люди, и, встревоженные, увидели, что сбились с пути.

Тогда приказал Бож-рикс возки ставить кругом, велел лошадей за обозом укрыть и разводить костры. Выбрали для этого тихую лощину.

Нечволод-десятник, отряхивая с себя снег, сказал:

— Мнится, что знакомы мне эти места. Лощина уж очень приметна! Дозволь, Бож, проехать вперёд, оглядеться... Запуржило-то на много дней. Не сидеть же нам, не выжидать. А здесь тропа должна быть, знаю!

Разрешил Бож. И десятник вдвоём с Сампсой проехал дальше. В одну сторону подались, в другую — всюду глухая стена леса, везде снежные вихри, сугробы и ямы. Тропы и в помине не было.

Когда вернулись они, то не нашли ни приметной лощины, ни обоза, ни костров. Прислушались: ни криков людей не слышали, ни лая собак. Плюнул Нечволод в снег. Вот наваждение!.. Ещё раз огляделись; запомнили высокую ель и стали возле неё кружить. Каждый новый круг делали шире прежнего. Но тщетно — ни один круг не вывел к людям. И сами не заметили, как утеряли отсчётную ель.

Засмеялся Нечволод, прокричал:

— Верно, водит нас Сучковатый! Его известная повадка. Хитрый блуд!

Промолчал Сампса.

Пустили лошадей на вольный шаг. Пустили в надежде, что выведут кони к обозу, отыщут свой след, учуют дымок костров. И копи пошли.

А Сампса, прикрывая лицо от ветра, говорил:

— Не спи, хозяйка леса! Песни, добрая Миэликки[35]! Сжалься над сыном поляны! Над нарочитым этим сжалься!.. — говорил и тёр обмороженный подбородок. — Слышу: пахнет ягодами и мёдом. Пробуждается Миэликки! Скованы льдом ручьи и озёра. Обсыпаны снегом, спят дерева. Холодно! Холодно! А ты не спи, хозяйка Тапиолы! И ты, Тапио[36], лесной старик, не спи! Проясни над нами небо!

— Не слышу, что говоришь ты! — прокричал десятник.

Не отозвался Сампса, своё сквозь шум вьюги твердил:

— Проясни небо, Тапио! Дай силы коням, дай выдержки людям. Дай твёрдости копытам, дай мягкости тропе. Выведи, выведи из снежной круговерти. Пробудись, сжалься!..

Нечволод сказал совсем рядом:

— Гляди, уверенней кони пошли. А ты всё ворожишь, югорский колдун?.. — и засмеялся, хлопнув Сампсу по плечу.

Видно, сжалилась над сыном поляны и над нарочитым сжалилась добрая Миэликки, волшебным синим плащом махнула. Оттого ненадолго прояснилось небо, и ослабели лютые ветры. И Тапио-старик смилостивился: будто раздвинулся впереди непроходимый лес. Прорезались тропой кустарники. По гой тропе быстро прошли лошади, твёрдыми копытами прошли по мягкому снегу.

Нечволод указал рукой сквозь белёсую вьюжную пелену: