Между тем подоспевшие кольчужники сразили копьями, посекли мечами весь выводок. Самке удалось уйти. Гнаться не стали. Лишь выжлецы увязались за ней, но и те скоро вернулись, торопились к разделке туш.

Убитого коня бросили здесь же. Смерды придут, снимут шкуру, мясо унесут. Ночью лисы подкрадутся, растащат мослы и тёплые ещё внутренности, дочиста обгрызут копыта. К утру ничего не останется.

Неудачливого кольчужника упрекали:

— Копьём ударить не умеешь, брат! Кто же вепрю целит в лоб! Не гусь ведь — вепрь!

— Коня загубил! Будешь теперь безлошадный!..

Бож спросил:

— Сам-то цел?

Оглядывал себя кольчужник:

— Ногу помял мне, меч с бедра сорвал... А вот не помню, как копьём ударял. Помню лбище седой да свирепые глазки...

— Что видел, туда и попал, — заключили опытные нарочитые.

Бож-рикс вспомнил прежний разговор:

— Теперь что скажешь — страшнее ли вепря медведь?

Кольчужник в ответ только головой покачал.

Тем временем нарочитые обвязывали ремнями ноги и клыки вепря, ворочали тушу, подтягивали ремни к сёдлам. И хвалили:

— Дивно велик и страшен этот зверь! На него только глянешь — и волнуется сердце.

— Матёрый! Щетина чуть не в кровь руки колет.

Обоз ждали на тропе. Нарочитого послали поторопить. Ножами отсекли у подсвинка розовые уши, разрезали на узкие полосы и, откусывая от них, долго разжёвывали. Громко хрустели на зубах хрящи.

Разжигали костры, свежевали туши; внутренности, дымящие на морозе, бросали псам. А те, свирепые, рвали их друг у друга, растаскивали далеко по снегу. Но скоро перестали грызться, хватило всем.

Вот приехали чадь-кольчужники. И обозные пригнали возки. Собрались возле костров, оценивали риксову удачу, слушали об охоте. А Нечволод Божу про Сампсу сказал:

— Твоего югра хитрые смерды легко провели — голову ему заморочили. Невелика от него корысть в полюдье. Зато польза от него будет там, где нужно доброе сердце, — здесь подмигнул десятник Ляне. — А может, дева помешала?..

Говоря это, Нечволод по локоть запустил руку в пустое брюхо вепря, ощупал рёбра.

— Тёплые ещё! — и нарочитым крикнул десятник: — Режь бересту, дружина. Из бересты всего вкуснее! Не опоздали мы, нацедим ещё...

Надрали бересты. Отогрев её у огня, свернули малые ковшики. И Божу сделали, и Сампсе. Но отказался Сампса. Ляна отвернулась к лесу, не хотела смотреть. А рикс первым зачерпнул крови и одним духом выпил ковшик до дна. За ним десятник и все нарочитые подходили. И пили, праздновали охоту, славили охотника. Пекли на угольях ломти печёнки. Ладонями вытирали кровь, запёкшуюся в уголках рта. Сыто, солоно, пьяно! Дым костров пах палёной шерстью. Топлёное сало шипело на огне, стекало по древкам. Поодаль разлеглись выжлецы. Сытые, они всё же изредка поднимали головы и жадно ловили запах дичины.

Говорили кольчужники между собой:

— Что за югр? Кого взял Бож? Понятно, весёлый бы был песнопевец, да чтоб оружием владел, да неумолчен был, чтоб знал притчи. А этот!.. Тих, безропотен, слаб, схож с девой. Не словесен югр! Лишь держится за кантеле и глядит, глядит. Молчит, шевелит губами...

Возражал им Нечволод:

— Нет, дружина! Мы сами тому виной. Глаза у нас не те.

— Что глаза? — не понимали нарочитые. — При песнопевце важны уши. Мы его слышать хотим.

А десятник им своё:

— Глаза у нас есть, а видим мало. На Сампсу того же глядя, видим худосочность его да тихий нрав... А ну — ещё посмотрим, братья! Что видим? Видим, что глазаст песнопевец, всё подмечает. Молчит, шевелит губами? Это он слова наши твердит. Всякое слово на вкус пробует. А в лесах бродит югр? Не видели? Он там слова наши громко говорит. Скажет и прислушивается. На слух проверяет. Эхо ответит, а Сампса и рад. К эху второе слово добавляет, получается смысл. Я видел это. Потом сам пробовал. Не получается у меня смысла, братья. Разница! Одно — что весел Нечволод ваш и словесен. А выходит, что слеп и глух! Так и вы: слепы и глухи. Обсуждаете Сампсу столько, сколько доступно вам.

— И верно, дружина! — сказали, поразмыслив, нарочитые. — Что-то же увидел в песнопевце Хадгар-свей. За собой его водил повсюду, не отпускал к югре. И рикс наш — разумом светел — разглядел то, чего мы никак углядеть не можем.

Лежали на мягких сосновых лапах. Вокруг костров стаял снег, обнажилась земля, устланная мокрой листвой. Земля парила.

Бож слышал, что говорилось среди нарочитых. Слышал и одобрял слова десятника. Бож и не знал, что песнопевец разговаривает с эхом. Подумал: «Узнают о том боязливые вельможные и напраслину возведут — назовут Сампсу ведьмаком». Тронул югра за плечо.

— Скажи песнь, Сампса.

— О чём?

— О том, что видишь. Разве это не песенно?

Осмотрелся песнопевец, волосы белые пригладил, сказал:

Вижу ночь. Вижу костры и снег. Огонь в снегу золотист, вижу. Волшебный цветок. Люди сыты, люди усталы. От усталости и сытости люди дремлют. Они не видят того, как красиво вокруг, и не знают, как красивы сами. Я вижу это и знаю... Дева красива. Оттого радостно должно быть. Но мне грустно. И грусть моя просится в слова...

Взялся за струны Сампса, голову склонил к плечу. Глядя на Ляну, нараспев заговорил:

Смутилась, сказала Ляна:

— Достойна ли я таких слов, Сампса?.. — украдкой на Божа взглянула и продолжила окрепшим голосом: — А ты громок! Ты смел. Так говорить о своём... Не боясь. Но не обо мне это. Есть много других дев, более достойных. Им скажи. Они давно ждут, они услышат.

Удивились чадь-кольчужники, осудили Ляну:

— Добрым словом не одарила, отвергла песнопевца. Холодна дева! Не приняла песнь.

— Потому не приняла, — тихо отвечали сметливые, — что на Божа-рикса глядит. От него те слова слышать хочет. Вот оно как!

Сказал нарочитым Нечволод:

— Вольна дева. Но не высоко ли птица забирает?..

Слова падал снег. Он скоро загасил уголья в кострищах, он засыпал стёганые потники на лошадях, неслышно лёг на широкие корзно нарочитых.

Верное кантеле — под головой у Сампсы. Чуткое, всё слышит. Шевельнётся ли кто, сучок ли в снегу треснет или повеет в снегопаде ветерком, на всё отзывается кантеле, протяжно струнами вторит. Древняя, древняя песнь! Простая, бесконечная.

Будут земли прорастать травами, будут поля родить хлеба, будет день сменяться ночью, солнце — луной. За листопадом упадёт снег, за юностью придёт старость, за силой грядёт слабость. Потом всё вернётся в старое русло. Первые дни и дни последние — тоже слабость. Первое любимо, второе ненавистно. И то и другое беспомощно, но взоры всех обращены к первому. И оно не торопится. А старик будет спешить, по пальцам считать последние дни. Он ближе к земле. Он садится на землю и дрожащей ладонью ощупывает её. И радуется, если земля тёплая.