— Не знает! Слышали?

Тогда один из новских смердов протолкался к возку:

— Похоже, не та беда, что творим, а та, что скрываем... Их Охнатий ночью нашего Унону убил. Пришли ущербом ответить, да Охнатия не сумели найти. Нет его среди других. А след сюда, в Охону, ведёт. И волки шли по следу, и мы, подобно волкам.

— Убил за что?

— Про то мало кто знает. Вражда давняя! Одни говорят: ещё дедья наши приблудного коня не поделили, спор свой решали дубьём. А кто говорит, ещё ранее было, до охонской югры скрадывали друг друга. От тех-то пор и ходим с оглядкой. А мальцы, на нас глядя, ущербную повадку перенимают. Выходит, и им покоя не будет.

— Что ж посадник? — спросил Бож.

Услышав про посадника, обиженно зашумели смерды. А некоторые принялись открыто насмехаться над ним да над теми, кто своих дев не уберёг, дочерей и сестёр в тёплую посадника постельку подкладывал, кто с посадником — боровом похотливым, пузом бездонным — по-доброму жил.

— Другого вам пришлю, — обещал Бож. — А Охнатия велю сыскать.

Тут услышали все, обернулись на голос:

— Здесь я! Чего искать!..

Двинулись было новские смерды, но остановились, опасаясь нарочитых. Из-за низкой овчарни, из-под широкой соломенной кровли вышел тот смерд, про которого говорили новские: «Бородища у него густа, черна; да по обыкновению зубы скалит». Ростом он был невысок, но плотен. Мокрый весь стоял. А подол рубахи, рукава и борода уже подмёрзли, отвердели.

Отошёл от овчарни и в сугробе завяз. С запоздалым лаем кинулись к нему выжлецы, но нарочитые отозвали их.

— Кабы не ты, Бож, — сказал Охнатий, — то не найти б меня новским. Умом они не доросли. При тебе же откроюсь: на озере я в проруби сидел, дышал через соломину. Поверь, не найти б меня новским!

На ущербных глядя, ухмыльнулся смерд, показал белые зубы.

— Опять зубы скалит. Пёс! — в негодовании сказал тот, с опухшими кулаками.

— Не замёрз ли в ледяной рубахе? — смеялись кольчужники.

— Лицо красно, выдержу. Жить захочешь, не такое стерпишь!

Бож сказал:

— Вражду вашу, неразумные мужи, я прекращу просто. Чад во градец заберу: старшего Охнатьего сына и сына Уноны-смерда. И далее так будет: кто на ущерб пойдёт, кто на соседа руку поднимет, тот сына своего более не увидит — свеям отдам.

Нечволод-десятник бросил седло на снег, сам сел в него, заломил на затылок бобровую шапку.

Вокруг собрались люди, спросили:

— Что давать?

Пришли нарочитые, сказали:

— Два по ста и два по десять.

— Плугов?

— Десять.

Тогда сказал смердам Нечволод:

— С плуга по два мешка: один — жито, ячмень; другой — жито, овёс. С головы по меху, с трёх овец по овчине. С каждого дыма — две восковые головы, колоду мёда. С женского пальца — локоть полотна. С малого чада по пригоршне: один — ягод, другой — грибов.

Потом на Сампсу указал десятник:

— К утру у ног этого югра всё должно быть! Склонились к уху Нечволода чадь-кольчужники, шепнули:

— Медов бы теперь... У Охнатия. Тот не выдаст.

К новским Бож тоже десяток послал. Сам с троими нарочитыми взял выжлецов и на следующее утро, ещё затемно ушёл вперёд — подстеречь на тропе зверя.

С утра подступились охонские смерды к Сампсе-югру, просили:

— Дай послабление, брат! Много назвал тот подлый десятник. Жестокосердный, зол на нас. Мы же не имеем столько. Как жить?

Пожал плечами Сампса:

— Что я могу? Мне велено, вам обозначено. Десятника просите, смягчите его сердце.

Ляна пожалела, сказала:

— Не заметит десятник, если чуть меньше будет. Скажем, считали. Скажем, верно!

Обрадовалась этим словам чернь, поддержала:

— Не заметит тот десятник. Вчера у Охнатия бражничал, теперь отсыпается. Дай послабление, брат!

Наотрез отказался Сампса:

— Не могу, велено мне. С меня и спросится.

Отошли смерды, между собой заклеймили:

— Югр!

— Да! Наш бы был, согласился. А этот и рад навредить.

— Югр!

— Через деву просить надо! Югр-то на неё видели как глядит? Она скажет, он вспыхивает. Она подойдёт, он отворачивается. А как уходит дева, югр ей вслед глядит. Через неё нужно подойти.

Привели смерды своих белоголовых чад. Ляне поклонились и чад заставили. Говорили:

— Летом здесь знойно было, всё горело на корню. Не можем, добрая сестра, милая дочка, столько жита дать. Летом медведь колоды разорил, другие утащил. Сами не имеем по две восковые головы. Среди овец мор прошёл. И мы наги, и чада! Бедовали, со льном не управились, лён нетреплен лежит. Ягод вот только и грибов насушили, можем с чада по горсти дать. Из мехов лиса есть, белка, куница. А так, примучил нас тот подлый десятник. Помоги, сестра! Помоги, брат! Дайте послабление, пока отсыпается тот жестокосердный...

Просила Ляна Сампсу:

— Видишь, сколько их! Много затребовал Нечволод, зол на них за ущерб. Как жить им? Была засуха, озоровал медведь... До лета далеко, до сытной осени ещё дальше. А нам что? Скажем, обсчитались. Да со сна и не заметит Нечволод.

— Может, и не заметит, — пожал плечами Сампса, отвернулся. — Несите что есть!

Обрадованные, побежали к себе в дома смерды, чад увели. И каждый подумал, что он хитрее других: «Все принесут, а я после подойду, принесу меньше. Сам в возок положу, никто не увидит». Потому долго никто не приходил, время выжидали. А как пришли да своё принесли, увидели: по-прежнему пусты возки.

Тут и Нечволод-десятник явился, грозным коршуном на плутов пал, сразу всё понял. Побледнели смерды, видя гнев его, видя, что правой рукой он за меч схватился, а левой за плеть. Отбежали от десятника.

А он крикнул им:

— Чтобы всё принесли, как было сказано. Проверю сам!

И Сампсе с Ляной сказал Нечволод да посмеялся над ними:

— Эх вы! Слабосердные! Они вам поплакались, что нищи-голы, на засуху жаловались, да сваливали на зверя, да кляли меня, да деток показывали... А вы пожалели! Вот и провели вас! Знайте теперь: только глупый не ловчит в полюдье.

Удивились Сампса с Ляной:

— Будто слышал всё Нечволод! Будто здесь он стоял!

И ещё больше удивились они, когда увидели, что охонские всё принесли, когда мешками, кленовыми бадейками, лубяными коробами, лукошками и кузовками едва не завалили Сампсу.

Рвались с ошейников свирепые выжлецы. Не лаяли — хрипели, давясь. Едва сдерживали их кольчужники. Шли по кустарникам, шумели, кричали. Травили зверя.

— Вепря! Вепря!..

— Остерегись! Подденет коня...

— Не бей в загривок! Под лопатку цель!

— Бож!.. Бож, слышишь, зверь идёт? Идёт зверь, куст ломит!

Злился, ходил под риксом конь, чуял зверя, ошалело косил глазами на кустарник. Рядом с риксом волновался кольчужник: то опустит копьё, то поднимет. Бож держал наготове меч. Сказал кольчужнику:

— Ударишь первый. Но не промахнись...

Нарочитый кивнул, потом прислушался, спросил:

— Вепрь ли там? Знают ли загонщики, кого гонят? Шум-то, шум! А ну, как медведя подняли?

— Думаешь, медведь страшнее? — улыбнулся Бож.

Нарочитый не ответил. Он побледнел, слыша приближающиеся крики и треск подлеска, видя, что с ближайших кустов уже слетает снег.

— Вепря! — кричали загонщики. — Остерегись, Бож!

Крупный самец выскочил на открытое место первый, за ним по глубокому снегу пробивались целый выводок подсвинков и самка. Сзади, заливаясь лаем, наседали собаки.

— Бей под лопатку! — крикнул Бож.

Но копьё нарочитого ударило в крутой лоб вепря-самца и соскользнуло, вырвав лоскут щетины, залив глаза вепрю кровью. Оттого крутнул зверь головой. И только! С разгона ударил коня под кольчужником, конское брюхо прорезал клыками, вывернул внутренности. И конь, и всадник упали на снег. Вепрь, окровавленный, страшный, разворачивался для нового броска, вяз в снегу, грёб его широкой грудью, шумно, свирепо дышал. Тут-то его и достал рикс — на скаку, склонившись из седла, вонзил меч зверю между лопаток. Вепрь и шагу больше сделать не мог — ткнулся жёлтыми клыками в снег. Визжа пронзительно тонко, завалился на бок, сучил короткими, заплывшими салом ногами. Тогда вторым ударом Бож рассёк ему горло — от уха до уха. Рукой ощутил рикс, что клинок крепко встрял в теле позвонка.