— Ты будто Анникки жалеешь? Нечего жалеть. Она уже на югра косо смотрит, уже забыла, чья дочь, чья течёт в ней древняя кровь. От Келагаста неотступна. Верно сказали: не живёт умом, а живёт телесами. От ночи до ночи праздна, ночью — любодельна.

— Низость...

Так сговорилась югрова знать и во время объезда выместила обиды, всей Охоной напали на Келагаста. А с Келагастом, кроме нарочитых, были и Анникки, и малый Хооген. Так жена рикса и его четвёртый сын приняли от югров смерть. Келагаст же сам едва уцелел и вернулся в Веселинов за помощью. А когда опять к Охоне подошёл, то была уже весь пуста. Страшась мести, ушли из Охоны югры. Да так тайно ушли, что и след их не сумели отыскать. И не знают поныне, куда они девались.

Ещё при Келагасте Охона была заселена смердами. При Тате туда был послан посадник из старшей чади. И теперь звался тот посадник Охонским. А чернь-смерды под его присмотром тоже новое прозвище обрели. Каждый из них за пределами веси был либо Охоньев, либо Охнатьев, либо просто Охнатий. Но это прозвище!.. Слава о живущих в Охоне смердах шла дурная. Укоренилась она сразу после югры. Слышали люди «Охона», понимали люди — «Смута!». А вотчинные риксы, заслыша про те места, всякий раз сетовали: «Посадника жаль! Жив ли он ещё?».

Чернь-Охнатий Уноне-смерду шею порезал. В Нову-весь, что рядом с Охоной, ночью явился, У нону отыскал и спящего убил. Пока шум не поднялся, Охнатий лесом ушёл. По пути руки отёр о снег. Волки же тот окровавленный снег сразу выели и по следу прошли, но напасть на смерда не решились — чуяли силу; смотрели в спину ему, роняли горячую слюну.

Не долго новские думали, сказали:

— То Охнатий был! Кому ещё?

Другие в горести руками развели:

— Что ж посадник не удержал? Для чего сидит?

В ответ им только вздыхали. Некоторые вещи известны и последнему простаку. Вот, например: может, потому ещё и жив, сидит посадник, что без меры бражничает в тепле да скорбит о своей участи вдали от стольного Веселинова. Мимо смердов глядит, в дела их чёрные не вникает...

Вражда была давняя. Ещё только в Охону поселились, а уже ходили род на род. Мстили друг за друга. Если случалось, что сами отомстить не могли, то призывали людей из других весей, платили им и в Нову либо в Охону для расправы тайком шли.

При посаднике иначе стало. Обязал он, разумный, за каждого убитого платить риксу особую дань. Тогда поубавилось вражды среди смердов, уже не кричали друг другу: «Ущерб! Ущерб!..». Уже подсчитывали, с чем же в полюдье перед нарочитым встать, и думали: «Всё возьмут! А за нож окровавленный возьмут и того больше. А как после этого до лета прожить?». Чад же малых было у всякого много.

Но не укрепились люди в добром начинании. Всё от посадника повелось. Сильно затосковал Охонский в глуши, и топил он тоску в кубках и ковшах с медами. Что ни день, то опойство и разгул. А в хмелю крик: «Я сам теперь над вами князь! Вы теперь мои смерды! Жалобить? До Веселинова далеко. Я! Я!..» Потом стал посадник отбирать у черни девок. Как приглянется какая, так к себе в уголок её. Смерды и это терпели, говорили: «Что из того? Не жаль. Девок много. Девкам польза, и они от того дела не убудут, а ему утешение. Мы же не злиться должны, а посаднику полнее наливать. Пусть горит! Вольнее будем». И подливали, и дев подкладывали посаднику, и осмелели, предоставленные сами себе.

И скоро вновь полилась кровь родовой вражды. В лесу на траву лилась, во поле на камень, у реки на песок, но более всего — на руки человеческие. А до Веселинова, и правда, далеко!.. Посадник же, изредка протрезвляясь и глупых девок от себя гоня, портки подтягивая, одну думу думал: как деяния свои недостойные от рикса скрыть и как создать видимость благополучия.

Тогда-то и подрезал Охнатий новскому Уноне шейные жилы. Сделал это серпом. А уже с утра шумела, кричала и металась вся Охона. Новские смерды жгли стога, уводили скот, в жилищах рухлядь переворачивали — искали того Охнатия. Кого удавалось поймать, валили в снег, избивали.

— Охнатия! Охнатия!.. — кричали новские. — Ищите того, что с бородищей.

Новские же и отвечали:

— Здесь все Охнатии. И все, кроме баб, с бородищей!

— У того приметна: густа, черна, кольцами вьётся. Сам роста невеликого, зато широк. Ещё зубы скалит. Тот!..

Дым крутился над весью. Избитые стонали в снегу. С визгом разбегались девы. Едва одетые, босые прятались в лесу.

— Остерегись посадника! — предупреждали своих новские. — Наделали шума...

— Посадник непробуден, спит. Видели его!

— Не стой. Ищи! Хитёр кудлатый! Сидит где-то, зубы скалит.

— Отомстим! Так не вернёмся.

А со стороны Веселинова, от леса через снежно поле ехал Бож-рикс. Быстро сытые кони бежали. От бега этого вставало позади кольчужников инейное облако. Далеко позади тянулись возки. Серые, похожие на волков выжлецы шли по следу полозьев, но, как потянуло на них с ветром запахом жилья, кинулись вперёд, обогнали и обоз, и всадников. Далеко не отрывались выжлецы, закружили по снегу. Принюхивались. Ощетинились загривки, опустились хвосты.

Чадь-кольчужники заметили над лесом дымы, указали на них:

— Охона!

— Горит?

Переглянулись нарочитые. Бож-рикс пустил коня вскачь. За ним — Нечволод. И остальные не отставали.

В Охону ворвались и одним махом покрыли её из конца в конец. Видели, что горят только стога, но везде — погром и разбой. Видели, что поднимаются из снега побитые смерды, а другие — с волчьими глазами — бегут к лесу, спешат укрыться от княжьего суда. Узнали Божа. Да и нарочитых как не узнать! Кто ещё кольчуги носит? Опять же — время полюдья.

— Это ущербные! — догадался десятник. — Вновь разгулялись.

— Отыщи посадника!

Бож догнал одного из новских — худого, злющего, с опухшими от побоища кулаками. Конской грудью сбил смерда в снег. Тот, однако, ловко поднялся да хотел ухватиться за риксов сапог, чтобы скинуть всадника из седла. Но Бож ударил его плетью по рукам. Тем ударом окрутил запястье смерда и крепко дёрнул. От того лопнула кожа, а из-под плети проступила кровь.

— Помилуй! Помилуй! — взмолился смерд.

Тех, что успели затаиться в лесу, подняли собаками. Всех — и новских, и охонских — согнали к обозу. Тем временем Нечволод разыскал посадника, едва добудился его. Смеясь над его похмельной бранью, глумясь, выбросил полураздетого из тёплого гнёздышка в сугроб, облепил ему рожу снегом. Рядом смеялись кольчужники. Лестно было молодым над старшей чадью посмеяться. Посадник же злобно поводил на них налитыми кровью глазами, давился, выплёвывал снег. Лохматый, опухший, униженный перед чернью, он едва сознавал, что происходит.

— Меня? Меня?..

— Тебя, почитаемый! — приговаривал десятник. — Тебя!

И снова совал посадника головой в сугроб. Потом его связали кольчужники, кинули в возок на сосновые лапы. Сверху набросили старый потник.

— Поедешь в Веселинов, — сказал Бож. — Там у судилища стоять будешь и ответ держать — кому что дозволено.

Смекнул тут посадник, что беда над ним нависла нешуточная; пытался разжалобить:

— Сердце моё разрывается надвое...

Но не слушали его.

Бож на возок встал, спросил смердов:

— Мало вам порчи иной? Кто воду мутит, кто гонит вас друг на друга? Или вразброд жить милее?

Промолчали смерды, опустили головы. Думали: «Пусть лучше не дознается рикс. После сами пустим кровь кому следует. А дознается, нам же платить придётся...»

Куражился Нечволод:

— Чем плохо живётся им! Ждут рикса, не дождутся. Посадника не обижают, чарочку за чарочкой ему подносят, с добрым сердцем опаивают. А приехал Бож — радость великая! Разожгли костры, завели кулачные хороводы...

Вздыхали смерды, переминались с ноги на ногу.

Десятник кольнул кого-то копьём в бок:

— Говори ты!

Тот смерд из охонских был, ответил:

— Не знаем, зачем новские пришли...

А тот, что с опухшими кулаками, худой, с издёвкой кивнул своим: