И сердце стучало: «Так жить! Так жить!..» Громко стучало сердце, из последних сил.

Угасающая мысль влекла к лебеди, к той — царственно плывущей в вышине, к широким крыльям её, к пути высокому в дальнюю страну, чистую и вечную. Без боли, без холода. В страну, полную чудных видений, подобную тихому сну. И нужно-то для этого только крыльями взмахнуть, над землёю подняться, лишь коснуться слегка тела лебеди, в разноцветные глаза её заглянуть. Так мало!

Из-под красных туч звонко засмеялась, прокричала Лебедь:

— А ну, как волчицей я в постели твоей обернусь? Ведь не выдержит храброе сердце?..

Ответил Хадгар-свей:

— Мне б до тебя подняться! Вижу, как низок я. Трудно!

А Лебедь смеялась и, рассекая крыльями багряные тучи, улетала всё дальше. По её следу поднимались шесть человек, величиной своей схожие с великанами. И были на них огромные кольчуги. Они тоже отсвечивали красным.

— Эй, люди!.. — крикнул Хадгар-конунг. — Кто обучил вас умению под тучами ходить? И меня научите, поделитесь разумом.

На этот зов повернулись люди, которые были вместе с Лебедью. И узнал в них Хадгар своих славных побратимов. Оттого больно стало Хадгару, и пожалел он о произнесённых только что словах.

А Скегги сказал:

— Не было такого, чтобы кто-то разумом сумел поделиться. Каждому свой разум дан. И тебе тоже. Ты его выше всех ценил. А мы возвращаемся в фиорды. Хочешь, иди с нами. Руками попробуй, как крыльями, взмахни.

«Фиорды! Фиорды! Фиорды!..» — всё слабее стучало сердце.

Опустело небо. И не взмахнули, подобно крыльям, руки Хадгара. Они обмякли. Разжались пальцы. Ушла последняя мысль, опустел взор. Даже не шепнули губы на обескровленном лице. Запали жилы, в них больше не билась жизнь. Сван не тревожил сердце.

Тогда рванул Огневержец головой из стороны в сторону. Рванул, не разжимая челюстей, не выпуская своей добычи... Так голодные псы куски мяса рвут, когда спешат проглотить его, не желая делиться с другими.

Лязгнуло, жалобно заскрипело под зубами железо кольчуги.

Глава 16

от услышали в Веселинове, как закричали на высоких остоях чадь-градчие. Это было вечером, перед заходом солнца. Кричат градчие, а сами за стены указывают руками. Потом по железу зачастили звонкими ударами. Тогда, оставив дела, высыпали люди на высокие городни, на широкие, скреплённые глиной помосты. Здесь смешались с градчими, глядели, куда указывали они. Так и при осаде, грады обороняя, все высыпают на стены.

И увидели войско! Из-за дальнего леса, ещё едва видимые, выезжали всадники. Многие из них коней пустили вскачь, быстро приближались. Поблескивало железо, пестрели плащи и кожи. Издали казалось, что не бегут кони, а плывут они низко над самой землёй, что копыта их чисты, грязью не запятнаны и что крепкие их колени лёгкими крылышками проросли. Но и сами всадники не прячут ли крылья под лопатками? Да только кольчужные рубахи не дают им расправиться во всю ширь.

Повеселел Веселинов-град. Против заходящего солнца глядя, начинали узнавать своих, начинали выкрикивать их имена. «Жив тот, жив этот!»

Делились радостью:

— Коней, глядите, по скольку ведут за собой!

— По бокам сумы, смотрите, как полны!

Скоро и князя увидели. Заговорили громче, оборачивались на стены малого градца.

— И верно, валькирии сын! Челом светел! По одной со всеми земле едет, а будто других выше. У всех кони понукаемые по четыре шага сделают, риксов же без понукания раз скакнёт — и впереди всех. Ни тучки на небе, везде Хоре малиново светит, вокруг Божа всего светлее. Для всех вот-вот зайдёт светило. Для Божа зайдёт ли?

Вернулось войско с полеванья, с полюдья бранного. Мечи зазубрены, в ножны не вложить, тулы пусты. Расшатаны, обломлены наконечники копий. Щиты и шлемы измяты, где-то сверкают глубокими рубцами.

Но крепились дружины. Кольчужники в радости вскидывали коней на дыбы, принуждали их на двух копытах плясать. Кричали, забрасывали шапки под небеса, бряцали доспехами. А в ворота войдя, уже не скрывали усталости. И, озираясь по сторонам, отыскивали среди встречающих своих близких.

Не ошиблись старые вдовицы. Плакать теперь вдовам молодым и малым чадам. Не зря по ночам неясыть стонала. Всегда перекликается с птичьим несчастье людское. Долго сидеть за столами молчаливым поминальщикам, долго плакальщицам жалобить в нескончаемых песнях. Бесслёзно, однообразно. У одного порога, у другого...

Бож-рикс не во главе, среди иных ехал. На поклоны черни отвечал едва приметным кивком, слов не говорил. Не останавливался выслушать славу, мимо проезжал, торопился во градец.

Низко кланялись люди, но, кланяясь, видели, что изменился князь. Встревожен стал. И не было в нём прежней весёлости, не было и юношеской мягкости. Молчалив, сдержан в движениях. «К добру ли это?» — думали, кто подметил.

Судили да рядили украдкой:

— Если смерд переменится, может, и не увидит никто. Да не пристало меняться смерду, — наперёд загадывали: — Перемены же в князе и благом обернуться могут, и слезами.

Шумел град. Громко славили возвращение Божа и войска его. Мужей своих стаскивали из седел, обнимали. Счастливые спешили домой: жёнушка — обочь, матушка — на локте, чадушко — на плече. Ощупывали вмятины и царапины на щитах, качали головами. И хвалили доспехи.

Нечволода-десятника затянули в свой круг прекрасноликие девы, подружки прежние. Нарядные это были девы; сверкали на них серебром старинные привески — коньки да лунницы; ожерелья стеклянные радовали глаз, вспыхивали светом каменьев перстеньки и пряжечки, нежно позванивали бубенчики; пояски были украшены бляшками; а уж славных колец височных иные надевали до дюжины. Волосы Нечволоду расчёсывали подружки, целовали в потресканные губы. Да обо всём спрашивали десятника юные девы, а слова не давали сказать. В руки ему совали ковши с житной брагой. И сами для пущего веселья пробовали. Предлагали наперебой:

— Мой ковш возьми! Там крепче.

— Мой с резьбою. В нём душистее налито!

— А у меня полнее! Для тебя берегла, не пролила ни капли.

Обливаясь и смеясь, пил десятник брагу. А выпив, ковши отбрасывал в сторону, дев обнимал всех сразу, колючей бородой тёрся об их лица. Тяжёлых перстатиц не снял, ручищами девам светлые волосы путал, других за косы хватал, вот-вот косами свяжет.

И смеялись синеокие девы, начинали хвалебные песни петь, да обрывали вскоре своё пение, не до него было — радость велика. Удалого Нечволода громко славили. Но кричал им захмелевший десятник:

— Не меня, красавицы, славьте! Не меня! А славьте Божа-рикса! Это с его лёгкой руки, с его светлого разума все мы живы и видим друг друга. Я же вам только злата привёз. Всё вам! На что мне?

И сорвал Нечволод с коня перемётные сумы. Ремешков не развязывал, просто их оборвал, и горстями щедро разбрасывал по девичьим рукам отбитое у гуннов добро. Кружева и тонкие ткани, кольца, перстни, дивные бусы и витые запястья. Что наземь мелкое падало, то не поднимали, сапожками, смеясь, втаптывали.

За то любили девы Нечволода, что всегда весел он и не жаден. За то десятник подружек своих одаривал, что злата-серебра не ценят они, а могут вот так, не задумываясь, легко с грязью его смешать. Пусть где-то сворачивается на золоте кровь, пусть огни пожарищ сверкают в гранях заморского камня, и уводят в плен людей, и поля вытаптывают копытами. Девам-то что? Смешают с землёй и смеются.

По всему Веселинову жгли высокие костры. Светло этой ночью было, будто днём. И хмельно, и шумно. Сыто, песенно! Быстрые искры летели в небо и, малые, гасли там. Им навстречу катились с небес звёзды и, малые, не долетали до земли, возле искр гасли. Лишь не гасло веселье людей, не иссякали их речи. И тонули в бочках ковши и кубки, оброненные ослабевшей рукой. А до днища, как и до утра, далеко ещё. Попробуй, вылови кубок со дна!