— Право — ортодоксам!..

Тогда сказал Арий:

— Не чистота, не истинность веры заботит вас, но милость императора, сидящего среди нас. Что выгодно правителю, то и вы решите, заблудшие и лицемерные. Бог простит! Как любой отец, Он любит сына своего и любовью жалует тех, кто сына Его превозносит. Но истина!.. Вера тогда сильна, когда смертные верят ей, отметая все сомнения. А что воспеваете вы? Равенство Бога и Христа. Вы говорите: «Иешуа — Бог!» И тем возвеличиваете власть доминуса, который желает опираться на Божье покровительство, а не на покровительство посредника-человека...

— Пресвитер Арий! — громко одёрнул говорящего Константин.

Но горячо продолжал Арий:

— Для чего, скажите, домину су моя истина? Ему нужен Христос-Бог! Открою вам: для того нужен, чтоб от Божьего имени вернее повелевать. Поэтому отметается моя истина, и избирается ваше заблуждение.

— Пресвитер Арий! — ещё громче крикнул Константин, побелело у него лицо; стихли возмущённые речью епископы. — И вы, приверженцы еретика!.. — уже тише сказал император. — Говорю зам: принята вера православная! Кто согласен с ней, ставьте подписи...

И он швырнул к ногам пресвитера лёгкий свиток.

Только двое епископов не подписали. И мятежный Арий с ними. За это были они от Церкви отлучены, прокляты собором и сосланы в провинцию императором.

В горах Каппадокии[83] пленили готы сотни людей и вывели их в свои земли. Те черноглазые смуглолицые люди, именовавшие себя христианами, изумляли готов силой своей веры, но были кротки и набожны, безропотно терпели насилие, видели в смирении великое благо. Умирая, улыбались пленники, устремляли взоры к небесам: «Отмучилась плоть моя! Вижу теперь врата мира лучшего!..». Смеялись над ними готы, презирали их смирение. «Как стадо блаженных! — говорили. — Хоть режь их, хоть на волю отпускай, а всё одно услышишь — благодарение Богу!».

И был среди этих каппадокийских христиан человек, у которого в неволе родился сын. У того сына ещё сын родился. И нарекли его готы своим именем, Ульфилой. И из него, каппадокийца в третьем поколении, воспитали бы истинного мужественного гота, но одного никак не могли вытравить — его чрезмерной набожности. И, не сумев упрямства юноши сломить, оставили готы свою затею. А Ульфила вскоре ушёл в Константинополь. Он провёл там лучшие годы юности, изучая науки и искусства; он овладел латынью и языком греческим; он множество рукописей перечитал и переписал немало свитков. Но, не успокаиваясь на достигнутом, задумал Ульфила переложить священные тексты на готский язык, дабы не прозябали люди на его родине в язычестве и невежестве, дабы лучше и чище перед людьми и Богом стал его народ и избавился от ярлыка «варвары». Так, прислушиваясь к звукам родного языка, Ульфила составил особую азбуку, не принял написания древних рун. Для азбуки своей и шрифт придумал Ульфила и, памятуя о беспокойной родине, назвал его готским[84]. Тогда и переложил он на готскую речь священные труды, но не как простой переписчик, допускающий ошибки, а как человек думающий, дополнил писания древние, часто непонятные, своими мыслями. И речи прежние, и притчи усердный Ульфила наделил свежестью, поэзией своего народа. И дух своего времени в написанное внёс.

Тогда заметил Ульфилу епископ Евсевий, тот, что крестил самого Константина Великого. А после смерти императора, во времена кровопролитной смуты, став патриархом, Евсевий приблизил Ульфилу к себе и склонил его к арианству.

В эти-то годы и начиналась резня с криками: «Смерть ортодоксам! Смерть православным!». А из иных мест кричали в ответ: «Ересь! Ересь! Арианам — геенну!». И шла борьба за истину, за паству, за власть и золото.

Патриарх же сказал Ульфиле:

— Оставляю при себе служителей колеблющихся, слабых перед искушением. Тебя же — свою надежду и гордость, — как любимого сына, с болью от себя отрываю. Но светел твой путь впереди! Сан епископа даю тебе. Тык вере арианской веди заблудших готов.

И послал патриарх Ульфилу-епископа в провинции по течению Истра, в места поселения везеготов кёнинга Атанариха.

Там многих людей склонил к своей вере епископ, и многих обучил грамоте, и на путь истинный наставил заблудшие души, прозябающие в язычестве. Так ученики его переписывали многие тексты и шли в народ, несли народу Слово Всевышнего.

Семь лет прожил Ульфила среди везеготов, семь лет терпел арианство гордый Атанарих-кёнинг. Но озлобился кёнинг на епископа и последователей его и, не желая терпеть более, подверг ариан гонению. В этом преследовании опять пролилась кровь. Кровь готов. Кричали везеготы: «Слава Водану!» и избивали готов-ариан, Ульфилову верную паству. И удивлялись ариане, почему Бог Отец допускает это ужасное избиение. Спрашивали о том своего епископа. Отвечал им Ульфила:

— Твёрдость веры вашей испытывает!

От этих слов ещё более утвердившись в вере, жгли и громили ариане язычников, вырубали священные рощи. Тогда изгнал Атанарих-кёнинг Ульфилу с паствой.

И обратился епископ к императору со словами:

— Что делать нам? Куда идти гонимым Атанарихом?

И поселил император Ульфилу-епископа близ Никополя у подножия Балкан, что в Нижней Мезии. Последователи Ульфилы поселились там же. Малыми готами прозванные, в числе своём велики были.

САГА О РАНДВЕРЕ И СВАНХИЛЬД

молкла свита кёнинга при виде Рандвера-сына, о коем уже почти забыли. Только трое о сватовстве его ещё помнили: Гуннимунд-сын, советник Бикки и Вадамерка-дева, племянница Германариха.

Но увидя возле Рандвера Сванхильд, совсем отрезвела свита кёнинга. Кто способен был в изумлении слово сказать, то слово молвили:

— Какова краса!.. Таковы девы ансов были! Гляньте, дочь Сигурда краше Вадамерки! Знал Бикки, куда заслать сватовство.

Продирали пьяные глаза:

— Что Вадамерка, братья! Дева распутная, какая никогда не найдёт себе мужа...

Злословили о племяннице кёнинга:

— Рядом с девой Сванхильд она — комок сырой глины, недолепленный человечек из рода Амалов она...

Бикки покосился на Вадамерку, готскую деву. Подобрели глаза у советника, когда увидел он, как обезобразилось злобой лицо красавицы. Улыбнулся своим мыслям Бикки, когда увидел, что отстранился от Вадамерки могучий кёнинг. А кёнинг, не покидая пиршественного ложа, откинулся на локти и так осмотрел Сванхильд, что показалось деве, будто раздел её Германарих своим взглядом.

Везегот Генерих шепнул Гиттофу:

— Вадамерке и впрямь далеко до Сванхильд. Смотри, позеленела Вадамерка, стала как плесень... Ах, все красавицы на одно лицо. И чем краше они, тем неприглядней в злобе... Но Сванхильд выше всех их стоит. И бессильна теперь Вадамерка.

Германарих, довольный, сказал Рандверу:

— Вижу, славно исполнил ты веление моё. И жену мне привёз, и приданое доставил в целости.

— Я уже посчитал, — сказал Гуннимунд, отходя от окна. — Её приданым семь коней нагружены. У привязи стоят... Садись же, брат, повеселись с нами!

Продолжал кёнинг:

— Новый пир начинаю, не закончив старого. И все готы пусть в вайхсах моих веселятся и во всех марках[85] пусть пьют вино. А Сванхильд уведите до ночи. Я узнаю сегодня, как честь её сберегли росомоны и мой Рандвер-сын.

И Генериху с Гиттофом сказал Германарих:

— Вам же кольца дарю. За отвагу и преданность не жалею золота... Бикки! Дан!

По полной пригоршне колец насыпал им Бикки. И Рандверу решил насыпать, но остановил советника кёнинг:

— Рандверу я Ульфилу добуду, как обещал. Презренного арианина-раба к ногам сына брошу.

— Что загрустил, брат? — крикнул Гуннимунд. — Садись с нами. Да ухо держи востро!.. Если жить не хочешь, возле Вадамерки садись. Не простит тебе сестра удачного сватовства.