Но, вопреки пересудам завистников, Сампса с риксом был неразлучен, поверен в дела и мысли. И здесь не скрывал Тать своего одобрения. Вместе с войском ходил Сампса в гористые словенские земли, и мятежную югру усмирять ходил, и изгонять строптивых риксов. Сампса такие речи Божу говорил: «Зачем истязают люди друг друга? Чего не поделят они? Брат идёт на брата, сын на отца, войско на войско. Ведь и ты, князь, добр, а должен наказывать смертью». — «И я спрошу тебя: зачем? — отвечал рикс. — На волка посмотри. Там понятно! Там лучшая волчица, лучшее мясо при разделе добычи, там сила, которая, кажется, разорвёт твоё тело, если не найдёт выхода. Волк не может иначе. А мы можем, ибо понимаем сказанное и можем помнить мудрость отцов. Но мы не всегда послушны мудрости. Отец наставляет сына с малых лет, всё узнанное собой вкладывает в него, дабы он, малолетний, не оступился, где можно оступиться, чтобы делал шаг там, где по неразумению своему сделает два, и чтобы проступком не обидел такого же, как сам. А сын? Он слушает, но не понимает, потому что приятней и доступней ему иные мысли — мысли человека, который ещё не ходил и не оступался. Он не может вникнуть в поучения отца. И мы подобны этому нерадивому сыну. Мы не выросли ещё и не ценим благ накопленной мудрости. Сильны и красивы тела, лица, как будто, умны, но незрел ум. Мы надеемся выжить, взяв в руки меч. Но добра не сделать оружием. Словом! Чтобы сказал кто-нибудь слово сильное, чтобы все сыновья были послушны ему. Есть ли среди нас сильный отец? Соберитесь, песнопевцы и скальды, барды и дудари! Поклон вам! Ваш черёд и ваша сила! Скажите нам, нерадивым сыновьям, всемудрое слово, наделите добросердечием, добродетелью и укажите путь!.. И ты, Сампса, если призван, сильно скажи. Или молчи вовсе!..»
Тяжело становилось Сампсе от этого услышанного. Соберёшь ли ты столько сил, человек, столько верных слов, чтобы от сказанного тобою угасли в людях зависть, подозрительность, ненависть, чтобы перестала проливаться безвинная кровь, чтобы нерадивый сын понял, наконец, поучения отца?
Глава 22
выдалось такое лето, что взяток на цветистых лугах и полянах был очень обилен. Уже по третьему разу обходил Верига свои долблёные борти, уже по третьему разу пересчитывал бочонки и горшки, наполненные мёдом. А злые пчёлы роем покружатся над ним, человеком-разорителем, и вновь в самый солнцепёк к цвету летят, на душистые испарения. Ни один цветок не обойдут, на каждый сядут, хоботком ощупают. С красного соберут, синим не побрезгуют, задержатся на белом. Склоняются цветки под тяжестью пчёл, подрагивают лепестками. Пчёлы же после облёта возвращаются по-над самой землёй. И нежно золотятся солнцем их брюшки. Верига-бортник на редкое щедрое лето не нарадуется, хвалит лесных пчёл.
Так, в радости, согнувшись под тяжестью ноши, утирая со лба пот, забрёл Верига на болота — думал путь сократить.
И вдруг охватил Веригу на тех болотах такой страх, какого не испытывал он за все прожитые годы. Казалось доброму бортнику, что уткнулся кто-то ему в спину взглядом — взглядом злым и вместе с тем завораживающим, таким, что не уйти от него, ноги сами по себе встанут; и не оглянуться, не хватит на то смелости ни у одного из смертных. Лишь оставалось упасть на землю и залиться слезами, если хоть на плач сил достанет... Лютый это был, нечеловеческий страх!
И птицы щебетали высоко в небе, кочки вздымались над топями с ряской. То тут, то там склонялись хилые деревца — подгнили их корни. И солнце — такое жаркое — пекло плечи. А между лопаток возникла тупая боль, словно кто-то приставил туда топорище и сильно нажал на него. И душно стало, а дышать было страшно. Воздух мнился ядовитым, даже вроде поплыл понизу зеленоватый туман. Запахло чем-то кислым.
Так, не оборачиваясь, и пошёл Верига по болоту. В страхе там пошёл, где не пройдёт и легконогий кулик, где даже пичугу вмиг затянет — пискнуть не успеет. А Верига шёл. Не видел, куда ногу ставит, не слышал, как с шипением пузырятся вокруг него гиблые трясины; каждый свой шаг последним считал, но всё шёл, шёл...
Вот разошлись кочки, ни одной не осталось впереди. Лишь была чёрно-зелёная водная гладь. Омут ли, лужа, дно или бездна? Но и по ней прошёл Верига, ног не замочив выше щиколоток. В страхе своём будто невесомым стал, бесплотным. Может, страх-то и спас его от верной гибели. А перешёл болота, тут и отпустил его страх, топорище перестало давить в спину. Но всё не хватало смелости оглянуться. Как шёл, не оборачиваясь, Верига, так и дошёл до ворот Веселинова.
И здесь догадался, что сумел он избежать смерти в зубах у Огневержца. С ним, Огнянином, повстречался жарким полднем и живым ушёл. Такое ещё никому не удавалось. И зарёкся Верига ещё хоть однажды к тем болотам приближаться, решил забыть о них.
Но как о таком забыть? Сам не свой был Верига. Белоголовых, босоногих мальцов встретил. Те сказку просят, а он с дрожью в коленках совладать не может. Голосом дрожащим про деяния героев сказывать не след. Тогда нарвал лопухов, в каждый из них сотов медовых положил, отдал мальцам... Смотрел, как они на лакомство навалились, и стыдно было Вериге за свои страхи. И не заметил, как успокоился. Сказку старинную вспомнил — про кузнеца-змееборца, голосом окрепшим мальцам рассказал... Работал-де кузнец у себя в кузне. А тут змей с болота вихрем налетел, накрыл кузню крыльями и говорит: «Выходи, кузнец! Не жить тебе больше, железо не ковать!». Однако смел был кузнец и смекалист; отвечает змею из кузни: «Дырку в двери моей железной пролижи, голову в кузню просунь, тут и буду весь я твой». Согласился змей, подумав, что с силушкой его дырку в двери железной пролизать — невеликое дело. Взялся змей за работу, лизал языком шершавым железную дверь. День лизал, два лизал, три... Всё тоньше становилась железная дверь. А кузнец тем временем на огне калил клещи — те самые клещи, которые ещё при житии Сварога среди людей упали с небес. Двадцать дней лизал змей железную дверь, и двадцать дней калил кузнец клещи. А когда, наконец, пролизал змей дыру да просунул через неё голову в кузню, ухватил его кузнец клещами за язык. От боли невыносимой обездвижел змей — ни лапой, ни хвостом, ни крылом шевельнуть не мог; покорным телёнком стоял. Тут и отсёк ему голову хитроумный кузнец... Отпустил детей Верига, вспомнил ещё, как валькирии говорили, что ушедший от Огнянина живым огня будет бояться и ящериц. В кузню ближайшую зашёл, кузнецу могучему поклонился; увидел, как пламя и горниле ярким цветом цветёт, услышал, как гудит. Но не боялся огня Верига... Во дворе иссохшую, треснувшую колоду перевернул, катнул по траве и без страха глядел на бег серой ящерки, им потревоженной.
Тогда, укрепившийся духом и сердцем, переборол Верига страх; праведным гневом обуянный, решил вернуться на болота и убить Огнянина. А по преданиям, что те же валькирии до нынешних поколений донесли, Огнянина жизни лишить только тот сможет, кто больше иных не терпит зло и несправедливость. Пусть даже это не воин и не хитроумный кузнец с небесными клещами; пусть это женщина или малое чадо, пусть и старик... Подумал Верига, что он именно такой человек и есть. Жизнь прожил, никому зла не причинял, худого не умышлял. Но свершил ли что-нибудь достойное за все годы свои? Пришло время сотворить добро...
Но не дал кузнец крутоплечий Вериге оружия, которое, отковав, закалял. Не дал оружия и Бож — был изумлён, предлагал коня, одежды, овец. От всего отказался добрый бортник и едва не коленопреклонённо просил меч.
Здесь и Тать был. Спросил Веригу:
— Зачем тебе? Всем известен твой тихий нрав. Над тобой посмеются, бортник!
Тогда открылся Верига в своих намерениях и поведал о страшном топорище.
Только усмехнулся вольный Тать, промолчал. А Бож сказал:
— Наговорят валькирии — ты их только слушай. И добротой сердца не изведёшь ты, Верига, Огневержца. А пользы ещё много принесёшь, оставаясь живым. Знай дело своё, малый человек, помни место! Предоставь нарочитым выступать с оружием.
