— Это хороший знак! Всё сходится, ведь и словены, подобно лисе, оделись в рыжие шкуры.

И третий день бились у Веселинова. И третий день кроила Женщина в белом саваны для ожесточившихся людей. Она от этого устала, всё чаще потягивалась за работой и потирала занемевшую поясницу. Она досадовала на притупившийся серп, не знала, чем бы наточить его. И даже Ворон устал ждать окончания битвы.

Уже у многих обломались мечи, древка копий потрескались. Лучники поднимали с земли чужие стрелы, своих уже не было давно. И не раз сменили лучники вощёные тетивы.

Не было на памяти у людей такой битвы. Многие храбрые полегли в третий день. Но оставшиеся не уступали друг другу в упорстве и выносливости. Все старались не замечать ран, признавали только одну — рану смертную.

И уже не рад был Будимир-князь, что в своём легковерии ввязался в дело Домыслава. Скольких он доблестных потерял, ничего не добившись! Не было более в Будимире и в его братьях веселия, не хвалили они ратную охоту. И бились теперь для того лишь, чтобы отстоять честь. На Домыслава смотрели холодно, не внимали его призывам и обещаниям. Сторонились и в битве Глумова-рикса. А имя Божа из Веселинова прокляли словены навеки, уже во второй раз.

Вот пробился к Будимиру израненный кольчужник. От усталости запали у того кольчужника глаза. Сам тёмен лицом, весь забрызган кровью, вымазан в саже. Прямо от градцевых стен явился. Руку не в силах поднять, чтобы утереть со лба пот. Сказал кольчужник Будимиру:

— Видел я только что дружины. Сверху видел, князь. За рекой через лес подходят к броду.

— Пот утри! — раздражённо бросил Будимир. — Он залил тебе глаза, вот и привиделись мнимые дружины.

— Нет. Явно видел, князь.

Здесь и Домыслав был. Он слышал слова кольчужника. И просил словенского князя:

— Дай мне людей, и я остановлю войско у брода.

— Остановишь? — вскричал Будимир. — С кем? Ты молчал бы лучше! Где теперь люди мои, которых у меня просишь?.. Здесь они, здесь под стенами лежат. И под угольями тлеют словенские дружины. Как бы и нам, оставшимся, не полечь.

Поразмыслив, кольчужника спросил:

— Велико ли ты видел войско?

— Сам посуди, князь: велик тот лес, — указал воин за реку, — а уже и он всадниками полон. Да на подходе пешая дружина. Нам не выстоять против свежих сил.

Тогда, полный гнева и раздражения, отозвал Будимир своих людей от градца.

— Отходим, братья! — зубами скрипел. — Кончился наш пир! Не началась бы забава чужая. Пусть голодны останемся, переживём. Лишь бы головы на плечах сохранить.

— Не поймём тебя, Будимир, — изумились братья. — Чтобы Божа сломить, не много осталось. Добьём Веселимое, если взялись. Иначе — для чего мы тут бились?

Указал им Будимир на реку:

— Туда посмотрите!..

И поражены были словены видом множества всадников, которые с разгона посылали в воду своих разгорячённых лошадей. Торопились всадники, уже издали растягивали луки и обнажали клинки. А на берег, у подножия Змеёвой Горки, выходили вслед за конницей пешие дружины.

Верига-бортник говорил смердам:

— Что-то плохо я видеть стал. Кто там к бродам вышел? Кто там вышел на островок?.. Я одно различаю: на жёлтом песке белый конь. А в седле кто?

Отвечали смерды:

— Верига, Верига!.. Нам жаль тебя, добрый бортник. Ведь самого важного ты и не увидел. На том белом коне золочёное седло, а в седле вольный ястреб сидит, грозно глазами поводит...

Посмеялись градчие:

— Навыдумывали пустого!.. Конь на песке серый, седло вовсе не золочено. А в седле никакого ястреба нет. Там Сащека-князь. Но в одном вы правы, глупые, ястребом держится Сащека.

— Вот про это мы и говорим, — усмехались в усы-бороды смерды.

А Верига, прикрыв глаза ладонью от солнца, долго разглядывал реку. Опять сказал:

— Там ещё один белый конь. И на нём золочёное седло. А в том седле, подскажите, тоже ястреб?

— Леда там, — ответили градчие. — И он в простом седле на сером коне.

— Вот и славно! Хороший знак. Это не Сащека и Леда пришли к нам, а пришли становление и утверждение.

— Словенские лисы бежали, — сказали градчие.

А хитрые смерды переглянулись и промолчали.

Из градца Сащеке-риксу славу кричали, и Леде кричали, и всем, кто пришёл с ними. Выходили к ним градчие, нарочитые и смерды. Старцы вельможные выходили, склоняли седые головы, не стыдились слёз. Также Бож на поклон к подданным риксам вышел. В общей радости все стали равны.

Но был сумрачен Бож, и была безутешна Гудвейг. Малые риксичи были послушны и тихи. Глядя на них, люди вспоминали о Влахе и на миг забывали свою радость.

Да услышал Бож, что после Сащеки с Ледой стали славить десятника Нечволода. Не лиходеем, не чертоговым бражником и не утехой молодых вдовиц называли его, а величали Нечволода светлым соколом. С риксами наравне ставили, звали кольцедарителем.

И слышал Бож, как ответил из толпы десятник:

— Не хвалить, люди, а корить меня нужно. За то, что раньше с подмогой не успел, за то, что коня загнал, а другого не сумел сыскать и в Мохонь-град перехожим странником пришёл, а не вольным нарочитым. Потому и Будимир с братьями бежал, потому и Домыслав-изгой с ними ушёл, голову свою собачью нам не оставил. А для той головы уже и кол готов.

Но не слушали люди сказанного десятником, сами наперебой говорили, друг на друга злились, спорили.

— Жив Нечволод! — кричали. — Жив! А Домыслав, слышали, как всё вывернул, пёс?..

— Себе на погибель брехал! А Влах? Влах-то где, спроси.

— Тихо! Не гомони, дай выслушать.

Божа увидели чернь-смерды, ещё сильней зашумели. На Нечволода руками показывали, Нечволода за плечо брали.

— Где Влах? — спросил рикс.

Светло улыбнулся десятник:

— В Каповом-граде. С Младитуром тем у Вещего. Где ещё быть?

Лица у всех так и засияли. Смерды обнимали Божа и десятника. Кто-то опять про Домыслава вспомнил:

— Слышали, как повёл себя изгой?

Сказал десятник:

— Знал он про нас. Выведал где-то, что Влах-риксич послан в Капов. И от погони его мы едва ушли.

В Глумове уже не застали Домыслава-рикса; видно, ушёл тот со словенами. Люд же его разноречив был. Одни на юг показывали: «Со словенами бежал Домыслав к степям спорным, к степям готским». Другие говорили, что не было среди прочих беглого рикса, иначе от своих же смердов он принял бы смерть. А третьих спроси, так те и словен не видели. Либо, делом своим занимаясь, глаз на мир не поднимали, либо из осторожности не желали встревать в распри господ. Остальные же просто попрятались по лесам, время выжидали, и конного опасались, и пешего; подобно лесному зверью, они затаились в глубоких норах и считали: пусть всё прахом пойдёт, лишь бы жизнь сохранить себе и малым чадам. Друг друга сторонились. Но были и такие, кто, пользуясь разладом среди риксов, занялись разбоем. Каждый из них, не чувствуя над собой власти, неразумный, самолюбивый, помнил только о своём благе, вредил другим и не стыдился тайной радости от причинённого им зла.

Тогда посадил Бож в Глумове Нечволода. Десять нарочитых дал ему. А собравшимся людям сказал:

— Вот князь вам достойный взамен недостойного. Слушайте его и берегите. Тогда и он вас сбережёт. А случится что с новым князем — головой ответите. И забыть хочу строптивость Глумова. Пусть земля ваша под верным риксом станет мне верна.

Как прежде противился этому Нечволод, говорил:

— Что княжение, Бож? Какова мне радость в нём, если я не рядом с тобой буду, если из стремнины к тихой заводи меня пригонит?

— Не для радости твоей даю град и нарекаю риксом. Но чтоб был ты здесь правой рукой тому телу, которому голова — Веселинов, и чтобы щит ты держал крепко против гота и словена. И чтобы опорой мне был не в моём чертоге, а в своей вотчине.

Смеясь, советовали Нечволоду риксовы кольчужники:

— Ты, брат Нечволод, сыновей побольше роди. Край этот девами славен. И мыслим мы: по тебе княжение!.. Ночками сладкими позабудешь, ухарь, развесёлое житьё. А прежних дев твоих мы меж собой, позволь, поделим. К тому же тебя они уже оплакали.