Кивнули нарочитые, повернули к градцу коней.

Добавил Тать:

— Указываю: смело держаться, господами. Мечей без нужды не обнажать. К словам моим ничего не прибавлять, но и не убавлять от слов моих.

К самым стенам подъехали всадники, у поднятого моста покрутились. Всматривались в безлюдные мрачные городни.

— Эй, Глум-рикс! — крикнул один нарочитый.

— Издалека слово к тебе! — крикнул второй.

Дрогнул мост, с громким скрипом отошёл от стен.

Всё быстрее клониться стал, пока, разогнавшись, не ударил своим краем у ног лошадей. Чёрную грязь разбрызгал в стороны. Отпрянули в испуге кони, на задние ноги присели, косили на градец глаза.

Не задерживаясь, въехали нарочитые внутрь. Гулкий перестук копыт о дубовые брёвна долетел до самого леса, от леса же и отозвался. С тем же скрежетом поднялся мост. И надвинулась прежняя тишина.

Тать посмотрел на Добужа. Княжич кусал черенок берёзового листа и внимательно разглядывал градцевы стены. За спиной ждали нарочитые, переговаривались кольчужники. Мудрёно переговаривались они — условными жестами и движениями губ. Такого говора даже вблизи не слышно. Ждали долго. Уже подступили пасмурные сумерки. Всё накрапывал дождь.

Вот тронул княжич Татя за плечо, указал рукой на градец. И увидел Тать, как вышел на стену страж-градчий. Слышал, прокричал он что-то. И завяз голос градчего в царившей вокруг слякоти.

Но вот донеслось отчётливей...

— Слушай меня, Тать, да не таись! — кричал градчий. — Слушай меня, смердушко, посадник подлый! Послов твоих мы на колья посадили. Да не долго сидели они, издохли. Ни заложников тебе, ни дани младому риксу не дадим. Иной получишь подарок: головы своих нарочитых. В ворота они въехали господами, а как колья, для них приготовленные, узрели, сразу обратились мышами... И тебе совет: не ступай, смердушко, на Келагастов путь, не осилишь. Грудь твоя широка — с избытком, да чело узковато — с ущербом. Мозги тебе явно жмёт...

И одну за другой, далеко за ров, швырнул градчий три головы. Они быстро катились по земле и подскакивали, пока не остановились.

— Ещё послушай, Тать! Люди наши о войске твоём давно выведали. Поэтому не таись, не ходи вокруг лютым волком, а назад возвращайся побитой собакой. За столы не посадим тебя, кубка не поднесём, слух услаждать, величать и чествовать не станем. Рожа нам твоя не подходит, дух твой смердячий претит!

Так на слова Татевы ответил Глум-рикс. И, передав ответ, скрылся из виду дерзкий горластый градчий.

Рванулись было кольчужники, всадники взмахнули плетьми. Но сдержал их порыв вольный Тать.

— С утра сочтёмся! — обещал.

Чуть свет поднялись. Издали принесли длинный сосновый ствол.

Ветви со ствола обрубили, основание его заострили круто, насадили с десяток железных шипов остриями назад. Вроде исполинского копья вышло. К тонкому концу ствола привязали длинную верёвку, а сплели ту верёвку за ночь из крепких сыромятных ремней.

Пешие кольчужники обвязали бревно своими поясами, подняли его легко. Широкими щитами наглухо загородились. И себя каждый прикрыл, и соседа. Куда ни метни стрелу, копьё ли, сулицу с калёным наконечником, всё тщетно — железо сплошь.

А ночью ещё, по велению Татеву, для тарана подготовили путь: сравняли бугры, засыпали ямы, откинули в сторону острые колья. Из градца же в темноту на шум стрелы пускали. Зло свистели стрелы, но, слепые, проносились они мимо. И удалось дело...

Вот по знаку подняли кольчужники таран и щиты свои высоко подняли, двинулись к мосту по проторённому пути.

Увидели из градца их, заволновались, на стены высыпали. Стреляя, высоко вскидывали луки. Камни поднимали на городни да на кострах те камни калили, растапливали в котлах смолу. Ждали нападения.

От полпути на бег перешли кольчужники. Всё быстрее бежали, злее. Закричали громко каждый своё, устрашающее, от визга до хрипа, с угрозой, с бранью. Скверна вилась над тараном. Кричали кто как мог, но бежали ровно — не колыхалось бревно. Возле бежали лёгкие лучники, осыпали стрелами высокие стены. И со стен тех уже срывались в ров первые жертвы.

Но и сами кольчужники были осыпаны стрелами. И щиты ими утыканы, и железо оцарапано. Крошились наконечники, ломались лёгонькие древка. Подстреленные, падали кольчужники. Другие же, словно не замечая этого, все ускоряли свой бег, разъярённым потоком проносились над упавшими, давили их, калечили ногами. Наконец, достигнув рва, потянули за ремни кольчужники, на едином выдохе и крике метнули таран в брёвна моста. Сами же многие в ров свалились, другие помогали им выбраться. Сыпались на них сверху копья и камни, падали на плечи кольчужникам горящие связки хвороста.

Тяжестью своею таран пробил одно из брёвен — как притёрся, в проломе, и в края его намертво встрял железными клиньями.

Тогда и разгадали градцевы люди хитрость Веселинова. Но было поздно!.. Видели, как более десятка лошадей, попарно составленных в одну упряжь, со всей силой рванули верёвку из сыромятных ремней. Да вместе с тараном вырвали из креплений мост. Через ров его поволокли. Ещё видели со стен Глумова, как Добуж-княжич мечом верёвку рассёк, как, внезапно облегчённые, попадали лошади, сбились в одну кучу, взметая над собой чёрные комья земли.

Вздыбившийся таран удержал сорванный мост во рву. Косо лежал мост, не прочно, но не боялись кольчужники, ринулись по нему на приступ. И остальные подоспели вовремя.

Им навстречу хлынула Глумова чадь. И сшиблись оба войска в воротах. Встряли среди людей длинные копья, щиты под ударами загудели, зазвенели мечи. Острые топоры с злым треском проламывали железные доспехи. Камни и горящие поленья падали со стен, и давили, и жгли всех подряд: и своих, и чужих. Наседали на людей, подминали под себя, били копытами и кусались боевые кони. Не выдерживали ударов, крошились испытанные не однажды мечи.

— Татя достань! Забей Татя!.. — отчаянно кричали глумовы.

Слышал эти крики вольный Тать, и сам шёл на них. Кованой палицей лихие головы сокрушал, сминал щиты и шлемы, умножал число мёртвых. Он градчими Глумова, как дикий зверь собаками, облеплен был. Он не разбрасывал от себя градчих, а возле себя их наземь валил. И стрелы, вонзённые в щит, обламывал об их тела. Не метался Тать, не стоял, не с трудом пробивался, просто шёл он. А что позади него оставалось, то уже никто поправить не мог.

Ох, ты, отече, Ясное Солнышко! Да не пробьются к земле лучи твои, да пусть тучи не разойдутся, не дадут светом залить дела людские, деянья чёрные, порождение холодной ненависти!..

— Татя оборони! — кричал княжич. — Крепи след его!

Веселиновы нарочитые били копьями из седла.

Вскидывали лошадей на дыбы и всю тяжесть их бросали на градцевых людей. Щиты держали над головами, копьями целили под ноги. Неудержимым напором своим всю сечу вталкивали в ворота.

И ворвались в Глумов кольчужники. За ними нарочитые по телам убиенных во градец въехали да пустили лошадей вскачь, чтоб с налёту смять сопротивление. А градчие, защищаясь, вспарывали наседающим коням животы, били им копьями в шею и грудь. На упавших всадников набрасывались скопом. Не изрубят, так задавят, затопчут лежащего. Но успевали кольчужники, здесь уж щитоносцы были. И теснили, теснили градчих, не давали передохнуть, не давали опомниться. На стены взбирались, со стен защитников скидывали, сажали их в собственные котлы. Стон, крик, плач!.. Обрывки железных кольчуг на израненных плечах, проломленные щиты под ногами, в потных ладонях зажаты косы пойманных, обезумевших от страха девок. И не понять, чья на земле кровь. Не из твоего ли сапога струится? Не из твоего ли рукава течёт? Отчего же так красны, липки руки? Не из-под тех ли кос? Всего вернее — с острия меча! Ещё взмах, ещё падение, и прерванный жалобный крик...

Ох, ты, отече, Ясное Солнышко!..

Сам Глум-рикс лежал на истоптанной земле, пытался подняться, и пытались помочь ему градчие, но были безжизненно мягки, непослушны ноги у рикса, меч выскальзывал из его ослабевшей руки. А Домыслав рядом отбивался, с боевым топором в руках ладил. Знали: защищает отца. Но не знали, слышал ли слова Глума риксич.