днажды Вадамерка сказала везеготу:

— Генерих! Покажи мне место, где был убит Рандвер.

Она сказала «убит», она не сказала «повешен». Вадамерка избегала произнести название той позорной казни, которой был предан сын кёнинга.

Генерих, поразмыслив, согласился и проводил деву на берег Данпа, далеко от Палат, к тому месту, где Рандвер-сын был погребён росомонами.

Не было здесь ни надгробного холмика, ни камня с посмертными рунами, не было троп. Само древо лежало в стороне, вырванное ветрами, иссушенное солнцем. Кора облетела, растрескался белый ствол.

Генерих думал о том, что этот кряжистый вяз взрастал много лет. И каждый год обрастал листвой, и каждый год тянулся выше своими новыми побегами. Он впустую прожил свою жизнь. Не тогда ли он кончил её, когда, сам о том не зная, содействовал свершению зла? Или знал? И, не умея противостоять, тянул, тянул в серое небо свои могучие ветви. Кривил их и закручивал в безмолвной мольбе. Так человек в бессильном отчаянии заламывает свои руки, тянет их к небу, выплакивая имена тех, кому поклоняется, выплакивая имена тех, за кого просит. И, крепкие, были срублены росомонами изогнутые ветви-руки с узловатыми наростами-локтями. Но не росомонами был сломлен кряжистый вяз. Был, верно, сломлен он познанием зла, прикосновением ко злу. И, до сердцевины поражённый им, не устоял перед ветрами.

Сказал о том Вадамерке. Она не ответила.

Не долго пробыли здесь. Что задержит человека там, где пусто, где никто ничего ему не расскажет, где только боль и не предвидится радости?

Возвращаясь, не торопили коней.

Вадамерка сказала:

— Ты дружен с Гиттофом, Генерих, ты дружен с Ульрихом и многими другими, достойными. Ты ловок и хитёр. Тебя я знаю, ты хитрее Бикки. Ничего не ускользает от твоих глаз. И Рандвер тебя ценил...

С этим молча согласился везегот.

Продолжала Вадамерка, украдкой поглядывая на него:

— Так отомсти за Рандвера! Опершись на вризилика, убей Германариха, изгони Гуннимунда-сына. Кёнинги поддержат тебя, они устали от заносчивых Амелунгов. Им нужен свежий ветер! Им нужно вырваться из чёрной ямы на простор. Им нужен кёнинг, а не застольный истукан!..

— Кёнинг нужен тебе! — ответил Генерих. — Волка видно по волчьим ушам, деву Амалов — по речам её. Не месть за Рандвера тебя заботит. То лишь предлог. И поклонение праху его — предлог. Ты хочешь, Вадамерка, власти. Зачем тебе?

Засмеялась готская дева:

— Да, да, Генерих! Видишь? В тебе я не ошиблась... Стань кёнингом, тогда я первая ворвусь к тебе. У ложа твоего всех дев перекусаю, ни одну не подпущу. Ты будешь мой! Но поднимись над всеми.

Генерих покачал головой:

— Ты эти же слова сказала Рандверу? И как он поступил? Постой!.. Я сам скажу: он оттолкнул тебя.

Засверкали глаза у Вадамерки:

— О! Рандвер славный гот!.. Собаку натравил. Бёдра мои и доныне в белёсых пятнах от клыков... А нет уже ни Рандвера и ни его собаки.

Улыбнулся Генерих:

— В этом не помогу тебе. Готский кёнинг не выпускает меч из рук, а я б его не вынимал из ножен, — тут посерьёзнел везегот. — По знай, не долго Германариху стоять, не долго готам здесь, на Данпе, жить. Дождись! Уж скоро придёт твой кёнинг, ты встанешь рядом с ним... и пожалеешь. Вот мой совет: не порти красоты своей, не приближайся к трону. Тебе — любовь! Власть — глупой готке!..

— Ты говоришь, как тот побитый гунн.

— Я говорю, как везегот Генерих.

Задумалась Вадамерка, но всего на миг задумалась.

— Я всё возьму! — сказала. — Мне мало половины.

Домыслав-рикс спросил Германариха:

— Скажи, кто тот, что вчера возле Гиттофа был, что от меня усердно прятал лицо? Он словно знал, что мне знакомо его лицо.

— Ульрих?

— Нет, Ульрих здесь! А тот вчера с племянницей твоей уехал. Я видел, конюшие любят его. И лошадей ему лучших дают, даже твоих лошадей дают конюшие за то, что он на злато-серебро не скуп.

— Я позволяю ему это, — ответил Амал Германарих. — Я многое позволяю побратимам.

— То везегот Генерих, славный муж!.. — сказал советник Бикки, и в глазах у него замелькали мягкие искорки.

Домыслав задумался, но тщетно старался вспомнить, лишь повторял:

— Мне знакомо это лицо... В улыбке зубы скалит. Приметен!..

— Не терзай свою память! — положил ему руку на плечо кёнинг. — Ты везде мог видеть его. Ибо нет такой земли, где не ступала бы нога гота. И Генерих один из нас, один из лучших; и каждый из сидящих здесь за него поручится, вспоминая его подвиги!

Свита одобрительным гулом встретила эти достойные слова. Все подняли кубки в честь своего верного побратима. Но между собой малые кёнинги говорили: «Что замыслил этот дерзкий беглый хорутанин? Уж не усомнился ли он в честности гота? Уж не хочет ли он подозрениями внести между нами разлад? Он — изгой! У него ничего нет за плечами, кроме пыли дорог и проклятий, брошенных в спину; у него, быть может, ничего не будет, кроме призрачных надежд; он ничто не ценит — поэтому молвить может всякое... А мы поверим? И подозрениями оскорбим честнейшего, коего знаем давно?» Им отвечали: «Не говорите громко! Правда, он изгой. От этого ему не сладко. Но клеветы он не сказал. Он просто вспоминает... Пусть даже скажет что угодно! То лишь испытание для побратимства нашего. Мы кровь мешали не для того, чтоб пить из одного кубка и голова к голове лежать у вкусных блюд, и не для того, чтоб говорить друг другу приятные речи, но для того мешали, чтоб не пожалеть себя, защищая одного из круга нашего. Все мы проверены в соузье. И горе нам, когда чужое слово нас поколеблет!»

И когда вошёл под своды зала везегот Генерих, славный муж, взгляды всех обратились к нему. Зорче всех смотрел Домыслав. Советник Бикки с улыбкой следил за хорутанином: «Что скажет? Чем потешит? К ушку какой иглы он нить деяний подведёт? Каким узорочьем потешит скуку давнюю?».

— Генерих! Иди к нам! — кричали кёнинги. — Генерих-побратим. Смотрите, он увлёкся Вадамеркой. Он не боится Гуннимунда!

— Он Вадамерки не боится!..

Сказал сын Гуннимунд:

— Кто перед Вадамеркой устоит? Тебя прощаю, брат! Садись возле меня...

Тут все увидели, что Домыслав склонился к уху Германариха, увидели, как побледнел кёнинг, увидели, как Бикки, слышавший сказанное, отшатнулся, — даже он (!) изумлён был.

Везегот спокойно пил вино рядом с Гиттофом.

На гостя-хоруганина недобро покосившись, сказал Амал Германарих:

— Я хочу, брат рикс, чтобы все слышали твои слова. Повтори их!

— Это не Генерих!.. — укрепившись духом, возвысил голос хорутанин. — Это не гот! Это — сланник Татев. Ант! Я видел его как-то в Файнцлейагарде.

Закричали тут малые кёнинги, в возмущении затопали ногами. Вризилик Гиттоф схватился за меч, но Генерих с Гуннимундом удержали его.

— Что скажешь на это, брат? — спросил Германарих у везегота.

— Что мне сказать, Великий? Мои дела давно сказали всё. И хорутанин на меня не клеветал. Он попросту ошибся.

— Надо испытать! — вставил своё слово Бикки. — Пусть убьёт сейчас того анта, что мы поймали на днях в степи. Доблестному воину убить — что чашу вина осушить, приятно и хмельно.

Согласился кёнинг:

— Любой сделает это с лёгкостью. Приведите раба!..

Скоро копьеносцы втолкнули в зал пленного юношу. Руки у него были вывернуты за спину, от запястий до локтей натуго скручены тонкой тетивой. Из-под лопнувшей кожи сочилась и стекала по пальцам кровь.

— Похож на Гуннимунда, — удивились готы.

— Убей его! — велел кёнинг.

«Молод. Не дошёл. Слишком молод и неискушён... Похож на Гуннимунда?»

Генерих взял у ближнего копьеносца копьё и, не примеряясь, круто развернувшись всем телом и всем телом подавшись вперёд, метнул его в Домыслава. И пало навзничь тело изгоя, и глаза изгоя с удивлением и страхом смотрели на тяжёлое древко, торчащее у него из груди, на кровь, вмиг пропитавшую одежды и блестевшую маслянисто. И все слышали хруст пробитой грудины, и все молчали.