— До вечера отец будет на работе.

Не удалось узнать главного: как друг себя чувствует? Уже тогда, в Америке, врачи обнаружили у него рак легких. Но коль друг не в госпитале, значит, еще держится.

Иван Григорьевич вышел на улицу, многолюдную и шумную. Поражало множество магазинов и магазинчиков. Россия, как никогда раньше, горячечно торговала мелочовкой. Но если сравнивать Москву с Прикордонным, то некогда секретный город сегодня по торговой части отличался разительно. В Прикордонном открыто торговали патронами, притом всевозможных калибров. Там в любой подворотне можно купить мину дистанционного управления. Эти мины пользуются большим спросом у киевских челноков. Те не столько применяют сами, сколько перепродают в Одессу, а одесситы отправляют родственникам в Израиль. В Израиле этот ходовой товар выгодно сбывается палестинцам.

Москва, судя по ассортименту товаров, до открытой торговли оружием пока еще не созрела. И еще, что разительно бросилось в глаза, это — городской транспорт. В Москве транспорт работал почти как в Америке. В Прикордонном, например, уже давно забыли, когда ходили троллейбусы: провода сняли, потому что медные, и продали эстонским челнокам, вагоны приспособили под ларьки.

Иван Григорьевич был при деньгах, поэтому не рискнул останавливаться в гостинице (он уже мыслил категориями Прикордонного): чаще всего воровали в гостиницах. Он купил жетон, чтоб позвонить ветерану, с которым ехал в поезде, как вдруг его внимание привлек скандальный разговор у одного из уличных лотков, где были выложены ящики с бананами. Женский голос гудел на угрожающей ноте:

— А вам-то не все равно? Пока еще никто не сдох.

Слова адресовались пожилому мужчине в синей хлопчатобумажной куртке. Лицо мужчины показалось знакомым. Смущали усы. Никак Бахмутенто? Но Бахмутенко никогда усов не носил. И все же это был он, полковник Бахмутенко. Только почему он скандалил с торговкой? Золотое правило разведчика гласит: нигде, никогда, ни в какие скандалы не встревать. Алексей Ярославович отличался изящными манерами, особенно в общении с женщинами. «Ему бы в театре играть положительные роли», — отзывались о нем товарищи.

Молодая круглолицая торговка сыпала матерными словами с пафосом, как декламировала стихи. Бахмутенко обзывал торговку «дрянью» и требовал, чтобы она со своими бананами убиралась прочь.

— Ты думаешь, как шляпу нацепил, так уже и власть? — не унималась торговка. — Я своей… не пожалею, но тебя проучу.

— Проучишь… А детям-то неведомо, с чем по соседству лежал твой товар.

— Не твоя забота — не твои дети.

Торговка слова бросала с вызовом, не сомневалась, что проучит.

— Ярославич?

— Григорович!

Друзья обнялись. Торговка расплылась в улыбке.

— Забери его, папаша. А то он от волнения скоро копыта отбросит. — И уже к покупателям во всю глотку: — Бананы бразильские! Свежая партия!

Отойдя от торговки, Иван Григорьевич укоризненно покачал головой:

— Не узнаю тебя, Ярославич.

— Узнаешь… Черт меня дернул устроиться в префектуру санитарным врачом.

— Врачом? Ты же профессор, специалист по Востоку. В Москве столько гуманитарных академий!

— Не берут, Григорович, как узнают, что я работал в советской разведке, открещиваются, как от нечистой силы. При этом кивают на Сороса, дескать, он не разрешает. Но, видимо, врут. Это бывший член политбюро, который нас предал, дал указание: таких, как мы с тобой, к идеологии не подпускать. А что касается Сороса, он просто по дешевке скупает мозги. Платит, как за говяжьи. Хотя на талантливые мозги мог бы и раскошелиться. Он с шестью главными банкирами России финансирует образование…Я-то что. А вот мой наставник, известный тебе академик, устроился к одному коммерсанту переводчиком. Зарабатывает, как президент Российской академии наук.

— И ты мог бы переводчиком…

— Мог бы… Да опасаются. Разведчик, он разведчик до могилы. Вот и объясняюсь на своем родимом с перекупщицами. Они, стервы, взяли моду хранить свой скоропортящийся товар в морге, рядом с трупами. А эту гадину, ну, с которой только что у меня была перебранка, застаю уже второй раз: держит бананы не рядом с трупами, а вместе с трупами.

— Так штрафуй дирекцию.

— Что ты, Григорович! Нельзя…

— Тогда штрафуй торговку.

— Однажды попытался, но префект меня предупредил, что я покушаюсь на малый бизнес. Вот и хожу, стыжу. Предупреждаю покупателей.

— И все же бананы берут?

— Берут! Каждый надеется, что трупный яд достанется не его ребенку.

По мере отдаления от торговых рядов Бахмутенко остывал. Принялся, в свою очередь, расспрашивать Ивана Григорьевича. Тот ему поведал собственную одиссею. Коллега грустно позавидовал:

— Тебе. Григорович, повезло. У тебя хоть есть стоящее дело. А я, брат, тихонечко подыхаю. Рак съедает. Вот вернулся после нашего побега, и у меня такое впечатление, что я побывал в другой Галактике. Своим рассудком все еще живу в семидесятых… Тебе такое не мерещится?

— Бывает.

Бахмутенко продолжал:

— Как будто вернулся на пепелище. Людей, которые меня посылали, давно уже нет. Лежат на скромных кладбищах. А ведь когда-то жестоко блюли безопасность государства. Безопасность рухнула, и я, маленькая букашка, занятая великим делом, потерял семью. Так что не уберег ни государство, ни семью.

— Но у тебя есть сын.

— Да… И неважная квартира, вернее, квартирка. Раньше она принадлежала нынешнему мужу моей бывшей жены. Мы с ним как бы разменялись: я ему свою трехкомнатную и жену вместе с мебелью, а он мне — свою однокомнатную, но без жены и мебели.

— Кто он?

— Был когда-то олимпийским чемпионом. Стрелок. Теперь в какой-то фирме. Возглавляет охрану.

— Знатные у тебя родственнички.

— Еще бы! В наше время верный глаз и твердая рука ценятся выше самых извилистых мозгов.

В словах друга звучала глубокая обида. И чтоб как-то отвлечь его от грустных размышлений, Иван Григорьевич стал его расспрашивать о сыне.

— Сын, никак, холостой?

— Женат. Но околачивается у меня, — пояснил друг. — Его жена, практичная бабенка, направила его ко мне с наказом: пока отец не отдал концы, живи при нем, иначе упустим квартиру. Вот он у меня и квартирует. И уже вслух ропщет: сколько же может тяжелобольной коптить московское небо?

За разговором подошли к квартире. Дверь открыл сын, недобро взглянул на гостя. Видя, что гость собирается ночевать, засуетился, складывая в сумку какие-то вещи.

— Тебя сегодня ждать?

— Нет, — сухо ответил сын. — Если моя заглянет, скажи, уехал за город.

Оставшись вдвоем, друзья предались воспоминаниям. Сошлись на том, что там, в Америке, жилось лучше. А ведь там на каждом шагу подкарауливала опасность. Но там твердо верилось в незыблемость своей державы. Здесь, на родине, от этой великой веры остались одни руины…

— Обидно не за себя, обидно за свою страну, — с тоской в голосе говорил Бахмутенко. — Предали нас люди, которых даже рядовые трудяги уже тогда не считали деятелями, заслуживающими уважения. В своих кремлевских кабинетах они умели только пить водку да материться. Кстати, одному из них мы подготовили открытое письмо. И твоя, Григорович, подпись была бы желательной. О его работе на ЦРУ ты знаешь не меньше меня.

— Я смогу с этим письмо ознакомиться?

— Конечно.

Пока Алексей Ярославович жарил картошку, перемывал посуду, Иван Григорьевич, удобно устроившись в ветхом скрипучем кресле, углубился в чтение. За окном привычно гудела автомашинами вечерняя Москва.

Письмо начиналось с принятого на Западе обращения, только с частицей «не».

Неуважаемый сэр!

Нам нет нужды называть свои имена. Почти всех нас вы знаете лично, с остальными, Бог даст, познакомитесь в зале суда. Вы никогда нас не любили, и это неудивительно: вы не без оснований опасаетесь, что когда-нибудь мы раскроем вашу двойную жизнь, докопаемся до обстоятельств вашего предательства, как это случилось с Пеньковским, Огородником, Толмачевым, Поляковым, Шевченко и другими изменниками Родины, и вам придется отвечать за содеянное.