В зале уже давно было темно, разговаривали в потемках. По причине экономии электричество подавали позже — для прослушивания «Киевских новостей» и «Евангелических чтений». Но даже в потемках Иван Григорьевич видел глаза своей давней подруги. Настя оставалась все той же молодой сердцем и по-девичьи решительной. Она верила в друзей, как в себя, хотя в жизни сколько раз ей приходилось разочаровываться: ее подставляли, ее обманывали, ее авторитетным именем пользовались как пропуском.

Сейчас она была как никогда счастлива, счастлива тем, что на склоне лет встретила после долгой разлуки не просто друга, а человека, которого всю жизнь любила.

Она догадывалась, что у него была семья, жена, которую он конечно же любил, но, несомненно, всегда, как и в пору своей юности, служение Родине ставил выше всех благ и обязанностей. Уже не было той страны, которой он служил, не было тех моральных устоев, которые крепили дух, а сам народ он уже не воспринимал как единое целое. В считанные месяцы он убедился, что народ стремительно раскололся на две неравные части, и уже никакая сила его обратно не слепит, пока одна часть не избавится от другой.

Далеко от Родины он романтизировал свою страну и ее обитателей. А эти обитатели в родном Прикордонном успели его обокрасть и ограбить, да и прирезать его им ничего не стоило: откуда грабителю знать, что его клиент профессор и полковник? Страна стала такой, что режут, невзирая на ученые степени и воинские звания.

Эти два человека, с детства поверившие в высокие идеалы — жить не столько для себя, сколько для других — остались в своих убеждениях непреклонны.

— Мы с тобой, Ваня, совки до конца, — как-то с болью вырвалось у Анастасии Карповны.

Вырвалось как стон. Нынче у власти хваткие хлопцы — в ту Гражданскую быть бы им атаманами. Анастасия Карповна не жаловалась на свою судьбу, но ей было обидно и стыдно, как люди — к таким она относила и себя (народ ведь считается мудрым) — в партаппаратчиках не разглядели оборотней? Секретари по идеологии от нее, рядового члена партии, требовали, чтоб она воспитывала молодое поколение в духе братства, а как власть переменилась, эти же самые партаппаратчики, не вылезая из насиженных кресел, объявили себя демократами и первым делом уволили учителей, умевших воспитывать, веривших, что человек человеку друг и брат.

— Вам нельзя доверять наших украинских детей, — заявил Анастасии Карповне новый завгоно Адам Миколаевич Гончарык, приехавший из Львова, где до перестройки работал инструктором горкома партии и заменил Багнюка, а тот вернулся в Канаду.

Маленький, чернявый, подвижной, как голодный прусак, он был на целую голову ниже Анастасии Карповны, смотрел на нее снизу вверх, как человек, обиженный природой: в его каждом слове сквозила злоба.

— Почему нельзя?

Он ответил прямо:

— Ваши подопечные после школы едут учиться в Москву.

— А что тут плохого?

— Там они забудут рiдну мову, — заметил назидающе. — Разве в нашей державе мало учебных заведений?

Через своих друзей она уже знала, кто такой Гончарык и где учатся его дети. Не удержалась, уколола:

— Ваш сынок учится в Америке.

— То Америка! — восторженно воскликнул он, вытягиваясь на носках, чтоб казаться выше.

В семь вечера дали свет. После «Киевских новостей» и рекламы подгузников областное телевидение предложило евангельские чтения.

С этой минуты не только Иван Григорьевич, но и Анастасия Карповна пристально вглядывалась в экран. Эдвард читал украинский текст уверенно, спокойно, как будто с ним ничего не произошло.

Но если Анастасию Карповну интересовал проповедник как сын ее друга, то Иван Григорьевич был весь внимание, особенно в начале передачи. Если все благополучно и сын действительно хочет помочь отцу, они обязательно встретятся уже как товарищи. Он верил, что Эдвард выполнит его просьбу.

Промелькнула неделя. Сын выступал почти ежедневно, но фраза, которая служила паролем, все еще не прозвучала.

Во вторую неделю ожидания Иван Григорьевич начал испытывать беспокойство: а вдруг сын струсил? Успокаивало: вероятнее всего, он не сумел получить нужную информацию. Конечно, все зависело от его связей: в инофирмах работали сотни офицеров НАТО, большинство — американцы.

«Надо было его проинструктировать», — досадовал на себя Иван Григорьевич, вглядываясь в экран. Это был его сын и не его. Как он повзрослел! Как уверенно по-украински читает «Еванглие», как будто родился и вырос на Украине. Даже не верилось, что это сын Ивана Коваля, безбожника до мозга костей.

— Для тебя, Ваня, он, видимо, потерян, — слушая проповедника, с печалью в голосе говорила Анастасия Карповна.

— Это почему же?

— Читает убежденно.

— Убежденно? Черта с два! — усмехнулся он. — У него, Настенька, что-то и от меня. Умеет перевоплощаться. Без этого качества он не был бы капелланом, как я американцем.

Ему следовало бы сказать: «Как я разведчиком». Но было и так понятно.

В своей квартире, в противоположном районе города, их подстраховывал Михаил Спис. Он тоже вынужден был слушать проповеди теперь уже ему лично знакомого американца. Он ждал фразу-пароль. В любой момент могли обесточить линию: или ту, где живет тетка, или ту, где живет Михаил. В гараже стоял наготове «москвич». Михаил надеялся, что Иван Григорьевич через проповедника разузнает, кто же все-таки покупает патронный? Ивана Григорьевича интересовало больше — не только судьба одного города — судьба всех городов бывшего Союза.

В напряженном ожидании минула еще одна неделя. Ждать стало невмоготу.

— А не встретиться ли с Ажипой?

— С которым?

— С младшим, разумеется. Хотя у меня есть несколько вопросов и к старшему. Кстати, он далеко запрятан?

Анастасия Карповна охотно ответила:

— За городом. В каком-то пансионате. Сын, как тебе уже известно, его не очень жалует. То ли делает видимость, то ли в самом деле стыдится поддерживать с ним родственные связи. Все-таки — мэр! А его отец, как ты знаешь, был когда-то грозой нашего города. Эту подробность из биографии Ажипы-старшего старожилы хорошо помнили, и предусмотрительные прикордонцы мотали себе на ус: власть вроде прежняя, только цвет флага другой: вместо советского — петлюровский… Вот люди и выжидали, когда цвет снова поменяется и когда поменяется окончательно, тогда можно будет вылезать из нор и присягать на верность окончательной власти: а какая она будет, красная или серо-буро-малиновая — неважно, лишь бы кормила и поила и не очень притесняла.

— А если она не поит и не кормит?

— Значит, власть все еще переходная… В нашей сложной жизни, Ваня, все так просто…

«Просто, да не очень», — раздумывал Иван Григорьевич. Уже не впервые он замечал, что подруга его молодости была отличным политиком и ее ученики неслучайно выдерживали конкурсные экзамены, поступая в престижные вузы. Такие преподаватели были опасны для гончарыков, но необходимы для детей такого города, как Прикордонный.

Детвору Прикордонного еще можно было спасти. Так считал разведчик Коваль. Но как видел будущее Прикордонного старый чекист Ажипа?

— Сколько ему лет?

— За восемьдесят.

— А как у него с головой?

— Об этом, Ваня, судить психиатру, а так как к этой области медицины ты имел отношение, то, значит, тебе.

И она была того же мнения, что бывшему разведчику есть необходимость встретиться с хозяином некогда важных государственных тайн.

— Славко возражать не будет?

— Его-то какое дело? Когда родственники роднятся, то следовало бы спросить, а когда младшие к старшим равнодушны…

Она не договорила… В ту ночь над Прикордонным разыгралась не частая в этих местах пурга. Поездку в пансионат пришлось отложить.

Неожиданно скоро Ивану Григорьевичу довелось увидеться с Ажипой-младшим. Инициатором встречи был Славко Тарасович. Встретились за день до Нового года.

Напротив двора остановился микроавтобус «Тойота». За рулем был крупный мужчина в черной кожаной куртке и норковой шапке. Таких шикарно одетых мужчин-одиночек раздевают среди бела дня. Этот был один при очень дорогом транспорте. По комплекции — Дубогрыз, но Дубогрыз шикарно не одевается.