— Мне сдается, — Михаил не удержался от замечания, — что вы, уважаемый доктор, все эти годы не на судах плавали, а были заморожены во льдах Антарктиды. Какие-то обстоятельства вас разморозили, и вот вы, как любознательный ребенок, всему удивляетесь. Да, наши руководители, если не половина, то добрая часть, переродилась задолго до горбачевской перестройки.

Ивану Григорьевичу хотелось услышать, как именно перерождались партийные руководители, пока он, рядовой партии, с риском для жизни обеспечивал безопасность государства, того самого, которое развалили несколько человек. Остались они в прежних зданиях, но называют их уже не товарищами, а господами президентами. Опытный разведчик недоумевал, как он в логове врага устоял, не дрогнул, не предал дело, которому служил, а те, которым ничто не грозило, оказались мерзавцами. Покусились на доллары? Так денег у них и так предостаточно. Видимо, предположил он, таким стало общество: легко тиражирует выродков.

Женщины направились в спальный корпус, и вскоре оттуда вернулась Надежда Петровна, ведя за руку долговязого угрюмого подростка. Он скорей напоминал узника концлагеря, но никак не ученика интерната. В его больших и синих — маминых — глазах таился испуг.

— А это наш Игорек, — ласково представила его мать. — Поздоровайся с дедушкой врачом и с дядей Мишей. Дядю Мишу ты знаешь.

— Здравствуйте, — шепотом вымолвил Игорь. Ему никак нельзя было дать четырнадцать лет, от силы — восемь.

— Хочешь прокатиться? — предложил Михаил.

— Если можно… — сказал Игорь. — Только я не одет. На прогулку полагается спортивная форма.

На мальчике были потертые джинсы, истоптанные кеды и коричневый почему-то с черными заплатами пиджак. Уловив взгляд доктора, Надежда Петровна поспешила объяснить:

— Нам одежду подменили…

— И такое возможно?

— У нас все возможно, — ответил Михаил. — Мы — страна вселенских возможностей.

— Хорошо, Миша, я это запомню. А вы, Надежда Петровна, не стали объяснять начальству истинную цель нашего визита?

— Что вы, Иван Григорьевич! Нас бы тогда и к воротам не подпустили. Я сказала, что к Игорьку из Одессы приехал его дедушка, мой дядя.

Михаил после того, как прокатил Игоря на машине, остался копаться в двигателе, а Иван Григорьевич с Надеждой Петровной повели мальчика в березовую аллею. Эта посадка обрамляла унылые трехэтажки.

Накрапывал дождь. Угрюмую пасмурность скрашивал багрец березовых листьев. Надежа Петровна сняла с себя шерстяную кофту, накинула на зябкие плечи сына. Мальчик был неразговорчив.

— Тебя, Игорь, здесь не обижают? — спросил Иван Григорьевич.

— Нет.

— Он не признается, — уточнила Надежда Петровна. — Их тут бьют. И его тоже.

— За что?

— Скажи, Игорек, за что тебя бьют?

Мальчик молчал. В его глазах постоянно присутствовал страх, но страх не теперешний, а давний, как на фотографиях.

— А кого ты боишься? — допытывался Иван Григорьевич.

Мальчик, конечно, знал, кого или чего он боялся. Его страх Иван Григорьевич читал по глазам.

— Он пугается картинок, где нарисованы собаки, — подсказала мать.

— Хочешь, мы тебе найдем щенка.

— А он не будет кусаться?

— Своя собака не кусает.

— Правда?

— Правда.

Игорь впервые улыбнулся.

— А где щенок будет жить?

— У нас.

— Заберите меня домой! — Игорь забился в истерике.

С трудом мальчика удалось увести в спальный корпус. Здесь его уже поджидала директриса: за пять долларов она разрешила видеться с мальчиком ровно один час.

Уже по пути обратно Иван Григорьевич спросил, кто сказал Забудским, что мальчик у них слаборазвитый?

— У него испуг, — объяснял он как врач. — И в интернат вы его отдали напрасно.

Надежда Петровна, вытирая слезы, призналась:

— Мы его не отдавали. Настояла комиссия. Естъ у нас такая при горотделе народного образования. По ее решению слаборазвитых детей отправляют безвозвратно…

О подобных интернатах Иван Григорьевич был наслышан еще в Америке. Однажды тесть-сенатор проговорился: «Нам Россия будет поставлять своих детей. Но к этой акции надо Россию подготовить».

Уже на следующий день Надежда Петровна пошла по инстанциям. Игоря по настоятельному совету Ивана Григорьевича нужно было выручать немедля. Она написала заявление в горсобес. Оттуда ответили, что резолюция будет через неделю-две. В горсобесе нервически настроенная на посетителей работница, высокая с бегающими глазами блондинка, бывшая коллега Надежды Петровны (в прошлые годы она преподавала физкультуру) неинтеллигентно спросила: «А на хрена ты его забираешь?»

— Но его же там бьют! Он как был маленьким, так и остался. Совсем не растет.

— Зато сыт, — ответила бывшая коллега. — А у тебя-то, Надежда, и жрать нечего. Твой муж хоть и лауреат Ленинской премии, а толку? Небось и его все книжки ты вытаскала на рынок.

— Да вы что!..

— Знаю-знаю. Сама приторговываю. — И уже нагло: — Вот я, торговала бы телом, да кому я такая нужна? Гремлю костями. Так что я даже не конь, а всего лишь пешка в нашей рыночной игре. А ты, Надежда, забери свое заявление обратно. А там, гляди, подвернется золотой американец, выкупит у нашей державы твоего сына, и сынок твой в каком-нибудь Канзасе, извини за выражение, будет жить-поживать, как король на шахматной доске. Будет хвалиться спидоноскам от журналистики, что батя у него гениальный изобретатель, а маманя — заслуженная учительница Украины. Или ты народная? Хрен вас поймет. Нахватали званий, а теперь голодаете.

Она закурила сигарету, затянулась, бросила в урну.

— Ходите, канючите, не знаете, кому своих детей спихнуть… — и, видя, что посетительница вот-вот расплачется, переспросила уже участливо: — Разве не так? Благодари бога, что держава за свой счет содержит наших дебилов.

— Мой не дебил, — с дрожью в голосе возразила Надежда Петровна, — Он напуган. Это определил доктор.

Работница горсобеса подняла нафабренные ресницы. Над еле заметными бровями легкой зыбью теснились морщинки.

— Доктор? Откуда у тебя валюта?

— А он бесплатно.

— Он что — кретин?

— Я серьезно…

— Ладно, не дури. Я докторов лучше тебя знаю. На своего дебила извела чуть ли не все свои шмотки. Два кубка вынуждена была загнать какой-то грузинке, что якобы она, а не я, выиграла эти кубки в Монако.

С некоторых пор Надежда Петровна стала замечать, что многие интеллигенты в трудных обстоятельствах быстро превращаются в пошлых и вульгарных обывателей. Еще вчера изящно изъяснявшихся на чистом русском или украинском языке, они, став голодными и обносившимися, легко переходят на тюремно-лагерную феню, выдают себя за люмпенов.

Надежда Петровна знала, что у этой работницы, известной шахматистки Виктории Плющ, трое детей: две дочери и сын, мужа никогда не было — все дети от разных мужчин: где она участвовала в международных соревнованиях, там и беременела.

Дочери вроде благополучные, но их еще малолетними удочерила бездетная тетка, а сына до семи лет воспитывала бабушка, мать Виктории, доярка пригородного совхоза. Когда внук поджег бабушкин дом и из дома мало что удалось вынести, Виктория забрала сына в город, определила в обычную школу. В школе сын поджег склад учебных пособий. Мальчик, оказывается, любил делать пожары. Он плясал от радости, видя, как бушует пламя. С тех пор педагоги бесцеремонно обыскивают сына шахматистки и, найдя у него спички, жестоко его избивают. Все сходятся на мысли, что быть ему «диким гусем» — солдатом удачи.

Предвидя, что сын подожжет и квартиру, шахматистка обратилась с суд, чтобы ее лишили материнства. Просьбу удовлетворили с условием, что она будет платить алименты в пользу интерната, куда определят ее сына. Женщина охотно согласилась: в свободное от работы время полностью переключилась на шахматы и мужчин, как сама объясняла, чисто физиологически. Мать-доярка, видя перемены в жизни дочери, не без горечи говорила: