— Кто я… маленький номенклатурный прыщ. Ты скажи, какой президент не нагружается?

— Но ты же не президент? — весело заметил Иван Григорьевич.

— И слава богу. А президентам, думаешь, не снятся кошмары? Их тоже — во сне, конечно, — на крючья надевают. И в сортир бросают. Но они, Ваня, разве в этом признаются? В детстве мне нянечка говорила, кто сны свои утаивает, тот мало живет. Потому президенты при дворах своих астрологов держат. А это не от беспечной жизни.

— А кто тебе не дает?

— Мне, Ваня, достаточно одного Вити Кувалды. Он лучше любого астролога сны разгадывает.

— Тогда пусть мой разгадает, — тут же предложил Иван Григорьевич. — Снилось: кто-то вызволил моего экспедитора и привез в больницу. И все это произошло молча. Как в немом кино… К чему это, когда снится молчание?

Глаза мэра под красными веками сузились. Как у кота, которого погладили по шерстке.

— Такой сон и я разгадаю: кто любит молчать, тот любит себя. Хорошо, когда приятный сон становится прекрасной явью. Но хорошие сны снятся только счастливчикам… А тебе не снилось, что меня вызывали в Киев на ковер? И там строго предупредили, но прежде спросили, как ты посмел допустить, что в твоем городе исчезают наши новые друзья?

— Такой сон, Славко, не приснится. Ты действительно побывал в Киеве. А вот мне еще снилось, что наши, так сказать, новые друзья под покровом особой секретности строят дрожжевый завод. Зачем?

— Этот сон, Ваня, я не разгадаю. Вторгаться в чужую алхимию нам никто не позволит. Мне только известно, что среди строителей есть ученые. Чем они занимаются, даже аллах не ведает. В Киеве намекнули прозрачно, чтоб мы туда свой нос не совали.

— Жаль.

— Ничего, Ваня. Если что-то заподозрил, от меня не таись. В городе пока что мы хозяева.

Весна долго не подступала: днем солнце нагревало воздух до семи градусов, ночью льдом покрывались лужи и в них (настолько стал чистым воздух!) четко отражалась летящая на север комета Хикутаки, открытая японским астрономом. Она висела почти в зените и ее длинный конусообразный хвост заставлял прохожих приостанавливаться, наводить на мысль: будет война, мировая, перед большими войнами небо обязательно посылает знак — или затмение солнца или комету.

Киевское радио утешало: эта комета уже пролетала над Украиной четыреста лет назад. Тогда еще не родился Богдан Хмельницкий, и запорожские казаки, найдя на Хортице обширную поляну, где был вытоптан снег, смотрели в весеннее звездное небо, сокрушенно чесали выбритые затылки или же жевали жесткие, как конский хвост, седеющие «оселедцы», спрашивали друг друга:

— А що цэ воно такэ?

Отвечали неопределенно:

— А бис його знае… Мабудь, якась христианська душа из Туреччины тикае.

Говорили так, а может, и не совсем так, но наверняка не воспринимали как грозное предостережение: как ходили на дубках в проклятую Туреччнну, так и продолжали ходить, как грабили бусурманов, потому что они бусурманы, так и продолжали грабить.

Но если наши предки грабили чужих, то современники грабили своих. Уже не проходило ни одной ночи, чтоб на проспекте Симона Петлюры, или на проспекте Степана Бендеры, или на площади профессора Грушевского, портретом которого обещали украсить украинскую гривню, не раздавались крики о помощи. Случалось, крик внезапно обрывался. Так обрывается визг попавшей на бойню свиньи, когда боец загоняет ей под переднюю левую ногу еще горячий от крови предыдущей свиньи остро отточенный нож. А над несчастными летела комета, поражая умы удивительной красотой редкостного небесного явления…

В два часа ночи профессор Гурин вышел во двор своего жилого дома полюбоваться полетом кометы. Он, как человек совкового мышления, рассудил так: сейчас прозеваешь, а потом эта комета прилетит аж через четыреста лет. Только профессор настроил бинокль, направив его в небесную сферу, уже было сосредоточился, даже успел определить, сколько градусов отделяет комету Хикутаки от Полярной звезды, как сзади кто-то властно положил ему руку на плечо.

— Дедушка, дай-ка я гляну.

Повернулся — перед ним угрюмый, обросший щетиной алкаш, рядом — второй, сует под скулу автомат Калашникова.

Раздели профессора до трусов, и бинокль — немецкий, трофейный — отобрали уже как свой трофей. Лев Георгиевич так расстроился, что, не дождавшись утра, позвонил коллеге:

— Иван Григорьевич, меня раздели. — Голос его обиженно дрожал. — Такая вот оказия. Вышел, как вы посоветовали, в два часа ночи, взглянул на комету. А бинокль был у меня цейсовский, подарили разведчики за точную корректировку огня. Наша батарея прикрывала их отход.

Вместо того чтоб посочувствовать, коллега, имея опыт ограбленного, мягко упрекнул:

— Что ж вы с ними не объяснились? Не нашли общий язык? Теперь грабители в большинстве своем с высшим образованием, могли бы интеллектуалу сделать снисхождение. Хотя бы тапочки оставить.

— Да они же алкаши! Сволочи небритые! — возмущался профессор.

— Вот и объяснили бы своим сволочам, что вы изобретатель «гурьмовки».

Лев Георгиевич слушал утешение, а про себя думал: «Ах, Иван Григорьевич!.. Под дулом автомата боится не только человек, но и его мысль. Я как немой, стоял, мычал, снимал, что приказывали»…

— Меня вот так первый раз в жизни… И где? Во дворе своего дома.

— Привыкайте, коллега, к рыночным отношениям. Меня тоже грабили первый раз в жизни. Правда, не во дворе родного дома, но в черте родного города. Так что, Лев Георгиевич, радуйтесь, что живы остались. А это значит, что мы с вами еще поработаем на благо наших, в том числе и небритых, горожан. Спокойной ночи!

Лев Георгиевич с недоумением положил трубку. Игривый тон, в котором вел с ним разговор коллега, толкнул на размышления. Залезая в холодную постель — из-за недопоставки из России газа город уже в марте не отапливался — профессор спросил себя: «Ну и что?» И потекла профессорская мысль, как плазма под микроскопом. Оказывается, вещи, как и люди, умирают. Бинокль — память о боевом содружестве разведчиков и артиллеристов — тоже умер. Любая вещь от человека уходит, хорошо, если после его смерти. Но когда дорогую память отбирают у тебя при жизни, горько жалеешь, что ты не молод и что энергия уже не та. Мудрые люди давно определили: справедливость восстанавливается только крепкой силой и не менее крепким умом. Сила — это удел молодых, а вот ум, чем он старше, тем изобретательней.

Профессор подумал: не пора ли вернуться к излюбленному занятию — к взрывчаткам? Оставишь пакетик килограмма на три в какой-нибудь забегаловке, где тусуются ночные грабители, глядишь, уцелевшие несут гробы в направлении пригородного кладбища. А люди говорят: «Разборка была…»

Лев Георгиевич еще долго не мог уснуть, погруженный в изобретательские мысли. В соседней комнате, за тонкой стенкой, стонала жена, ее мучили почки. Вода в Прикордонном теперь не очищается, много в ней окиси железа. Денег на очистку в мэрии нет — стоят предприятия. Киев, конечно, что-то выделит, но лишь в том случае, если будет эпидемия, и то выделит не сразу, а после того, как Международный Красный Крест сочтет нужным, и к тому же деньги не застрянут в коммерческим банке. А там, глядишь, и эпидемия пройдет. Но при всех случаях вода не будет очищаться — по нынешним временам это непозволительная роскошь.

Лев Георгиевич строил в голове технологическую цепочку очищения воды в домашних условиях. Вот появятся свободные доллары, он их употребит на собственное благополучие. Но все доллары шли на общее дело. Искали эту проклятую агрессивную молекулу, которая деформирует женскую яйцеклетку. Как ее найти, не имея приличного микроскопа?

Но то, что произошло с ним ночью, терзало ум: какая после этого творческая работа? И что это за жизнь, когда тебе под скулу суют ствол автомата?

Уподобляясь своему коллеге лауреату Ленинской премии конструктору Забудскому, Лев Георгиевич сочно материл родную власть — и ту, что была, и ту, что наступила. Через длинную цепь суждений приходил к простому и очевидному выводу: нынешние президенты, почти все они были или членами политбюро, или членами ЦК, или же околачивались где-нибудь в парткомах.