Это Иван Григорьевич уже слышал от самого Славка.

— А ценное у него, пожалуй, одно, — продолжал Тарас Онуфриевич. — Он, как и мы с тобой, ненавидит оккупантов.

— То есть?

— Всех наших забугорных доброхотов. — И тут же уточнил: — Славко догадывается, что ваша лаборатория работает против американцев, и поэтому он тебе всячески помогает.

— Спасибо ему, — поблагодарил Иван Григорьевич, радуясь, что старый чекист нашел и для своего неталантливого сына доброе слово, и, коль речь коснулась лаборатории, спросил напрямик:

— Посоветуйте, как быть: продолжать ли поиски без нужного оборудования или же подождать?

— Сидеть сложа руки вы уже не сможете — ни ты, ни профессор Гурин, — ответил Тарас Онуфриевич. — Вы же не на необитаемом острове. Не мне вам напоминать, что есть Москва с прекрасными лабораториями. Сам же признаешь: идет война, и Белый дом додумался исподволь кастрировать наших женщин. И если наши ученые не скажут свое веское слово, то как же страна поднимется на бой? Пока сработает инстинкт самосохранения, уже может быть поздно. Вот тебе мой совет.

— Я вас понял, — сказал Иван Григорьевич. — Пока анализы будем отправлять в Москву.

Хозяин не стал далеко провожать гостя, вышел на крыльцо, пожал руку.

— Ну, бывай. И не забывай деда. Он еще мыслит.

— Я это заметил…

В Прикордонный возвращались уже ночью. Небо было высокое, звездное. Сияла полная луна. В кабину врывался бодрящий залах оттаявшего чернозема. В голове Иван Григорьевич прокручивал разговор со старейшим чекистом державы. Несколько раз Тарас Онуфриевич упоминал бога. Что это — дань моде? Или же на старости лет довлеет страх смерти? И спрашивал себя: «А верит ли полковник Ажипа в бога? — И сам себе отвечал: — Конечно, верит, только в своего».

— Вас хочет видеть Женя, — утром, придя на работу, сказала Надежда Петровна и потупила глаза. — Нам перед вами так неловко. Вы его простите.

Иван Григорьевич замечал: с тех пор как Женя попал в больницу, Забудские избегают своего бывшего квартиранта. Особенно страдала Надежда Петровна. Глаза этой женщины, изможденной семейными неурядицами, казалось, были припорошены пеплом. Ее старший сын приносил ей одни огорчения: как напьется, так и лезет с кулаками, то отца избивает, требуя денег, то мать, тоже требуя денег, а Игоря понуждал уносить из дому вещи, которые можно было продать.

Женя знал, когда у отца подработка, когда мать получает пособие. Кончался у Жени запой, как правило, в милиции. Там его обычно держали двое-трое суток, не давая ни пить ни есть. В порыве злобы он называл милиционеров «мусорами», «козлами вонючими». Те раньше отводили на нем душу носками армейских ботинок, в последнее время били дубинками нового образца. Эти дубинки мэрия закупила в Германии. По конструкции они чрезвычайно просты: в литой резине стальная пружина. Если дубинкой пользоваться, как велит инструкция, то при правильном ударе от костей отделяется мышца, и тогда изнурительной боли хватает на целый месяц. К тому же надо принять во внимание, что с некоторых пор в милицию идут те, кому «маханье» дубинками приносит моральное удовлетворение. Этих хлопцев часто отправляют в Киев — разгонять пикетчиков, или же в Севастополь — разгонять митингующих.

Когда Женя в очередной раз вернулся из милиции избитый до неузнаваемости, Надежда Петровна упросила своего бывшего квартиранта взять сына в лабораторию: «Только вы его спасете».

Женя дал слово не брать в рот хмельного и не прикасаться к наркотикам. Но какой пьяница или наркоман держал свое слово?..

Теперь Иван Григорьевич был ученым и по этой части. Он уже знал, что каждый второй житель Прикордонного не баловался ни спиртом ни травкой, зато почти все перешли на лексикон фени, главным образом бытового мата. Казалось, сам воздух был пропитан матерщиной. Не в последнюю очередь мат слышался и в больнице. Медперсонал легко усваивал лексикон больных.

И в стенах Пентагона Иван Григорьевич ушами Джона Смита слышал ругань, но такую, чтоб доставала до печенок, встретил только в Прикордонном. В больнице ругались особенно виртуозно. Дело в том, что сюда чаще всего попадали завсегдатаи забегаловок, а отсюда уже — на кладбище. Поэтому Иван Григорьевич не испытывал большого желания ездить в больницу даже в качестве посетителя. Ему доводилось видеть Женю Забудского не просто выпившим, а налитым, как здесь говорят, до горлышка. Тогда «козел вонючий» у него было самым безобидным выражением.

С Женей Забудским встречаться не хотелось. Но хотел Женя. Иван Григорьевич помнил, что сказал в адрес своего старшего сына Анатолий Зосимович: «Я убью этого подонка. Он мать довел до инфаркта, брата — до психушки, а мне мозги высушил. Он и вам, Иван Григорьевич, такую чубайсину сварганит, что нас, Забудских, до конца своих дней проклинать будете». Одну чубайсину уже сварганил: не стало электронного микроскопа.

«Хочет видеть»… «Ладно, поеду». И поехал. И встретился. На белой подушке — желтое лицо с пунцовой припухлостью. В бинтах шея и кисти рук.

— Мы одни в палате? — спросил он слабым голосом.

— Нет. Ребята, оставьте нас вдвоем, — попросил Иван Григорьевич.

Больные, собрав карты — играли в буру, — стуча костылями, покинули палату.

Иван Григорьевич пододвинул к больному табуретку, сел.

— Как себя чувствуешь?

— Как… — ответил отрешенно. — Почки отбили… Мне приказали, чтоб я выкрал всю документацию, ну, ту, что вы с профессором Гуриным держите в сейфе.

— А почему не выкрал?

— Ключ не подошел.

— Но микроскопную все же открыл? Разве не ключами? Ты у кого их позаимствовал?

— У кого же еще… Отец оставил в куртке. Он мылся в ванной, а я вынес. Они меня ждали в машине. Сделали слепок.

— А кто обесточил сигнализацию?

— Завод обесточили. За полчаса я должен был успеть. Но сейф так и не вскрыл… Не получилось.

— И не могло получиться, — подтвердил Иван Григорьевич. — Сейф открывается простым поворотом ручки. А ручка лежала, где лежит постоянно, — на подоконнике.

— А зачем же тогда ключ?

— Бутафория.

— Тогда я дурак, — сознался Женя. — Ну а я со злости — по микроскопу. Хотя меня попросили вынуть лишь оптику.

— Ты знаешь, сколько стоит микроскоп?

— Не.

— Сто двадцать тысяч. Долларов.

— Да? — В детски-наивном взгляде — удивление.

— А документы им — зачем?

— Не знаю. Но знаю, что оптику обязательно выкрадут.

— И это ты мне хотел сообщить?

— Это.

Иван Григорьевич помолчал, раздумывая. Все было ясно — выкрадут. По крайней мере, попытаются.

— Последний к тебе вопрос, Женя: кто они? Наши, забугорные?

— Вроде наши. Но не прикордонские.

Пора было уходить. Женины однопалатники уже под дверью постукивали костылями.

— Выздоравливай.

— А как насчет работы?

— Выздоравливай… О работе — потом.

Брать Женю в лабораторию не лежала душа. Уже за больничной оградой, направляясь к машине, Иван Григорьевич с сожалением подумал, что все-таки надо было расспросить, какие они, «наши»? Где с ними снюхался?

Где именно снюхался, подсказал Вася. Он назвал точный адрес: женский кабинет центральной поликлиники. Тридцатилетний гинеколог Юлий Аронович Трахтенберг угостил Женю хорошей водкой. По пути в лабораторию Вася почувствовал, что от напарника попахивает спиртом. Спросил:

— Никак тяпнул?

— Чуточку, — скромно ответил Женя. — Договорились насчет халтурки. Завтра будут барыги.

Какая халтурка и какие барыги, Вася уточнять не стал. А вскоре случилось ЧП.

Вася умел молчать. Не лез к начальству с расспросами. Но сейчас, когда Иван Григорьевич побывал у Жени, и хотя Женя не был ему другом, а всего лишь напарником, сочувственно поинтересовался:

— Как он там? Очухался?

— Вроде бы, — неопределенно ответил Иван Григорьевич. — По его словам, ему почки отбили. Так ли? Похоже, что так… В глазах у него уже не страх — ужас. Вот и пригласил меня, как в таких случаях приглашают священника.