— Спросите Груню.

— Грунь!

— Вас… ограбили? Разули? — допытывалась Надежда Петровна.

— И раздели.

— Когда?

— Только что… Я к вам спешил…

— И вы босиком? По снегу?

— А что мне оставалось?

Анатолий Зосимович сорвал с лица окровавленное полотенце, крупинки льда рассыпались по ковру, как серебряные монеты.

— Где она, зараза?

— Грунь! — опять позвала Надежда Петровна. — А ботинки-то доктора!

Та из прихожей:

— Не может быть! — И чтоб удостовериться, что доктор не врет: — А что они еще одолжили?

— «Аляску».

— Ах, паразиты! Я ж за нее целый бутылек…

Дело принимало скандальный оборот. С дивана соскочил Анатолий Зосимович, не думая о крови, потряс кулаками:

— Грунька! Сучка! Клянусь, завтра твой ублюдок Власик будет в гробу!

Но Груню уже как ветром сдуло. По каменным ступеням подъезда торопливо забухали удаляющиеся шаги.

За «аляской» пошла Надежда Петровна. Вернулась ни с чем:

— Продали. И когда успели?

Иван Григорьевич кротко усмехнулся: он представил, как быстро и ловко его раздевали. Хозяева нашли ему старенькую фуфайку, далеко не новую шапку с вытертым заячьим мехом. Ботинки, хотя и на босую ногу, опять у него были свои.

Домой он возвращался, когда всходило солнце. Следов снежного человека уже не было. Их затоптали люди современной цивилизации.

— Что это за маскарад? — встретила Ивана Григорьевича Анастасия Карповна, увидев на нем чужую шапку и с чужого плеча одежду. Засаленная фуфайка была с протертыми локтями, носил ее человек, имевший отношение к металлу, к тому же была не по размеру: вот-вот под мышками лопнет. «Дед Мазай — да и только!»

— И это полковник американской армии! — В голосе Анастасии Карповны сквозила едкая, но беззлобная ирония: не в Вашингтоне же он, а на Украине, в славном городе ВПК. — Никак раздели?

— Раздели.

— И где?

— Представь себе, почти у дома Забудских. Встретили молодые хлопчики. Попросили закурить. Может, и не раздели бы, будь у меня сигареты.

— Ну, гуманист! — Едкая ирония не сходила с губ Анастасии Карповны. — Говорила, возьми пистолет.

— Что ты, Настенька! Не дали бы выстрелить, ей-богу. Я бежал, думал о больном.

— В Прикордонном, Ваня, прежде всего, нужно думать о собственной безопасности… Сняли только «аляску»?

— И ботинки. Но мне их потом предложили купить.

И он поведал, как все это случилось. Его рассказ воспринимался, словно забавная история. Этому, быть может, способствовало и то, что за окном был редкий в эту пору зимний день: светило яркое солнце и мягкое голубое небо казалось весенним.

Несмотря на беспокойно проведенную ночь, у обеих было приподнятое настроение: у Ивана Григорьевича крепла надежда, что он скоро встретится с сыном, Анастасия Карповна радовалась, что Иван Григорьевич вернулся живой и даже не избитый.

— Вот за «аляску» могли бы и на тот свет отправить.

— Но она же моя!

— Если бы ты сопротивлялся…

— Я им сказал, что я тороплюсь к больному. Думал, сообразят, что я врач.

— Ах, Ваня! Прикордонный — это же Прикордонный. Если бы ночью по нашему городу шел сам Иисус Христос и показал грабителям удостоверение за подписью тогдашнего мэра Пилата, его все равно раздели бы, а вздумал оказать сопротивление, то и набили бы морду. Такие у нас порядки.

— А кто эти грабители? Ну, тот же Власик?

— Хлопчики, как ты сказал, — ответила Анастасия Карповна. — Все они безработные. Вот и звереют, о чем недавно мы с тобой говорили. А зверь, да еще голодный, набрасывается на всякого, кто послабее. Среди тех, кто тебя ограбил, был и Власик, Грунин сынок… Знаешь, где работает Груня? В милиции. Уборщицей. Этого самого Власика я когда-то устраивала в ПТУ. Чтоб он выучился на электрика. Электрик из него не получился. Работал он в литейке на подсобных. А как пошли сокращения, его первого же… Потом он ездил в Приднестровье. На заработки. Но там ему не повезло: вскоре заключили перемирие. Правда, он оттуда что-то привез. Говорили: травку. Этой травкой Груня торговала почти всю осень. Груня на рынке в безопасности. Как напьется, орет, чтобы все слышали: «Я женщина известная. Меня вся милиция знает!»

На свой вопрос Иван Григорьевич слушал пространный ответ, а в голове одна боль: «Впереди зима, а я без одежды».

— Как ты думаешь, Настенька, здесь можно будет выкупить «аляску»? В Москве, мне говорили, почти всегда можно выкупить угнанную машину. За полцены, разумеется. Или же заказать следователю, чтоб он быстро нашел.

Анастасия Карповна объяснила, что об этом нужно толковать не с Груней и не с милицией.

Чтоб ограбленный не заболел, Анастасия Карповна приняла меры: заставила его выпить два стакана горячего вина, лечь в постель и выспаться. Он не возражал, к этому способу и сам прибегал не раз. Но то было в молодости. Ждал, что к вечеру поднимется температура. К радости, этого не случилось. Весь день он себя чувствовал превосходно. Объяснял себе: стресс отпугнул простуду.

Потом он для себя откроет: в Прикордонном люди простуживаются редко, как на передовой редко простуживались фронтовики. Но там была война, и каждый солдат и офицер получал свои сто граммов «наркомовских». Здесь «наркомовских» не было, зато в изобилии был самогон, изготовленный по технологии профессора Гурина. По примеру Прикордонного промышленные города Юга, не имея иного сырья, кроме содержимого выгребных ям, все чаще варили «гурьмовку». Город Прикордонный продолжал оставаться интеллектуальным центром Украины.

Ровно в восемь вечера на экране телевизора появилось знакомое лицо:

Слава богу! Дорогi брати i сестри!

Ни выражением глаз, ни мимикой, ни жестами рук проповедник не дал даже намека, что он волнуется. Значит, рассудил про себя Иван Григорьевич, он еще не знает, что его отец поблизости, смотрит «Христианскую программу». Как и раньше, голос сына размеренно звучал на фоне хорового пения: «Алилуя, алилуя»… Пение, судя по акустике, было записано где-то в католическом соборе Ватикана, и здесь, на украинской земле, оно напоминало похоронную мелодию. В ней смутно угадывался жанр: да это же заупокойная месса!

Глухое, несколько заторможенное пение обостряло чувство тревоги, воспринималось как предвестник неотвратимой беды. Так было каждый вечер, и люди, вне всякого сомнения, под это пение, как под всеобщим гипнозом, настраивали себя безропотно, послушно принимать смерть.

Смазливая дикторша, заискивающе глядя в глаза американцу, благодарила его за столь блистательную проповедь:

— Дякую, дякую, пане Смiту, ви справжнiй пастир.

— Будь ласка, — отвечал тот, заглядывая в шпаргалку.

Но если Иван Григорьевич тщательно следил за всем, что показывали на экране, Анастасия Карповна следила украдкой за Иваном Григорьевичем: она уже догадывалась, что для него проповедник больше, чем знакомый.

— А дикторша-то! Дикторша! — не удержалась она, чтоб не съязвить. — Чуть ли не раздевается перед американцем. Хотя, я должна сказать, проповедник мужчина красивый. Не так ли, Ваня?

— Может быть, — сдержанно ответит тот. — Но ты лучше спроси дикторшу.

— А что дикторша? Она, судя по ее манерам, удачно в себе совмещает первую и вторую древнейшие профессии. Неслучайно среди журналистов большинство — женщины.

Иван Григорьевич невольно вспомнил банкира Николо Поберуччи.

«Когда я даю интервью, — говорил он, — я приглашаю только журналисток». А вспоминал банкира еще и потому, что в банке этого итальянца на личном счету Джона Смита были деньги, которыми он не мог воспользоваться. Теперь взять их было так не непросто, как подобрать камушек с поверхности Луны, хотя Луна, вот она, прямо над головой…

Мысль прыгала, как блики от воды на прибрежных скалах: проповедник, дикторша, Поберуччи, деньги, Луна. В этой пестрой мозаике для него сейчас главным была встреча с Эдвардом, затем уже два миллиона долларов — гонорары за изданные по всему миру его книги. Как бы эти деньги сейчас пригодились! Эти мысли даже отдаленно не могла угадать его школьная подруга. Она спокойно сидела рядом на диване, рассеянно слушала «Киевские новости». Днем говорила с Мишиными ребятами, чтобы те нашли отнятую «аляску». Заверение было кратким: «Кто унес, тот и принесет».