— Их нашли, но не сразу.

— И где же они были?

— Один — в самом безобидном месте — над столом посла в государственном гербе, точнее, в глазу орла. Для этого «жучка» принимающей антенной служила стена жилого дома, что стоял через дорогу.

— Этот ваш председатель и антенну продал?

— Продал.

— Вот тебе и член ЦК! Правильно, что этих гадов…

— Я далек от мысли, что все они гады, — говорил Иван Григорьевич, как бы защищая свою организацию. — Некоторые из них действительно поменяли шкуру. В мире наживы это всегда было так. Разве Остап Рувимович тебя не просвещал?

— Иван Григорьевич, я не из его ведомства, — обиделся Миша. — Он не делал даже попытки меня купить. Да и сам он вряд ли кому продастся.

— Если он служит только за деньги, — уточнил Иван Григорьевич, — то за такого человека поручиться нельзя. Здесь все зависит от размера гонорара. Каких-то десять лет назад мы покупали информацию у того же МОССАДА. Но сегодня российская разведка — я так понимаю — вряд ли что покупает. Безденежье. Сотни миллиардов рублей уворованы, переправлены за рубеж. В виде слитков золота. Но с нищей российской разведкой друзья России несомненно делятся. Ведь главный противник у России — прежний. Сейчас он в самой свирепой силе. Жаль, друзей растеряли. На то была воля нашего противника.

То, о чем говорил профессиональный разведчик, вчерашний военпред вчерашней армии воспринимал как личную утрату. О многом он догадывался. Но правды никогда ему не говорили ни с экрана телевизора, ни с трибуны служебных совещаний. До всего он доходил сам.

— Иван Григорьевич, вы допускаете, что Остап Паперный знает больше, чем знают американцы? Я имею в виду в отношении вас?

— Может быть, — ответил тот. — Хотя в розыске особо опасных для Вашингтона агентов они часто действуют совместно… Допускаю, что Паперный предупредил меня из добрых побуждений. Но над всякими эмоциями, в том числе и над чувствами землячества, довлеет интерес. Рано или поздно ЦРУ меня выследит, постарается переправить в Штаты.

— А не легче им будет на месте вас ликвидировать?

— Легче. Но им нужно сначала убедиться, что я передавал в Москву.

— А ваше начальство, если оно продажное…

— У продажного начальства, Миша, всегда найдутся подчиненные, для которых Родина — не товар для продажи.

— И вас в Штатах могут запрятать за решетку?

— Таких, как я, Миша, за решетку, не прячут. Раньше могли бы. С целью обмена. Но в последние годы, насколько мне известно, агентов, пойманных на территории Союза, уже давно с почестями отправили домой.

— Значит, вас… — Миша недоговорил, но по его тревожным глазам Иван Григорьевич понял, о чем он хотел спросить.

— Да, Миша, там, за океаном, мне уготован электрический стул. — И вдруг задорно-весело улыбнулся: — А кто дело наше сделает? Мы начнем его со встречи с проповедником.

— С Эдвардом Смитом? Это — можно.

— Вот видишь, имя ты сразу запомнил. А фамилия у него самая простая и самая распространенная в мире… Я надеюсь на тебя, Миша…

Михаил не стал вдаваться в подробности, как он организует встречу. Дождавшись темного времени, он уехал в областной центр.

Погода опять испортилась. С утра еще был мороз. Сквозь высокие перистые облака размытым желтком смотрело холодное солнце, взбадривало город вечной надеждой, что после зимы настанет лето.

К полудню белесое небо покрылось тучами. Стало моросить, образуя хрупкий гололед, и город, как человек в несчастье, почернел, выглядел угрюмым, насупленным, и эта угрюмость невольно передалась его жителям. Возникало предчувствие близкой беды.

Анастасия Карповна, захватив детские саночки, сходила на рынок, купила — довольно дешево — ведро картошки, литровую банку подсолнечного масла, полпуда муки и кое-что по мелочам. Со вчерашнего дня у нее появились деньги: на барахолке Любочка продала ее цигейковую шубу — все равно шуба неотлучно висела в шкафу, который год напрасно занимала место.

В позапрошлую зиму эту шубу намеревалась она передать в село племяннице Зое, Мишиной сестре. Вовремя не передала, а теперь нужда заставила продать — нужно было выхаживать Ивана Григорьевича. Тот аванс, который еще в начале октября дал ему Славко Тарасович, остался у Забудских — их сынок Женя пропил. Свою зарплату она уже не видела три месяца, и никогда не видел свою пенсию Иван Григорьевич.

Скоро у нее в кошельке будут живые деньги, да не простые, не карбованцы, а гривни, отпечатанные не где-нибудь, а в самой Канаде. Правда, металлическую мелочь — копейки — штамповали не за бугром, а в областном центре Украины на тепловозостроительном заводе. Тепловозы давно уже не выпускали — не было комплектующих, которые изготовлялись в России, но через таможню их не пропускали, зато десятками тонн штамповали двадцатипятикопеечные монеты. С введением гривни миллионеров резко поубавится. Не станет миллионером и Анастасия Карповна. Вместо двух миллионов карбованцев ей пообещали платить двадцать гривен, то есть одну купюру с изображением поэта-революционера Ивана Франка.

Рынок, в смысле базар, был далековато, но Анастасия Карповна шла пешком. Троллейбусы не ходили — не хватало электричества, хотя в соседнем большом городе был пущен еще один атомный реактор. Энергию этого реактора уже заранее купила Румыния. Автобусы тоже не ходили. Не было бензина. Говорили, что премьер продал его в страны ближнего Средиземноморья. Деньги получил наличными и полных пять грузовых контейнеров с помощью своего друга известного разведчика и бизнесмена Якова Кедми перевез в Москву, а оттуда как дипломатический груз — в Швейцарию. Сам же премьер, захватив семью, перебрался в Израиль и там поменял гражданство и национальность.

Этого премьера Анастасия Карповна видела в Прикордонном, была у него как депутат горсовета на торжественном приеме. Премьер по случаю очередного национального праздника был в прекрасном расположении духа, рассказывал гостям, как он руководил шахтой, которая считалась лучшей на Украине, и как потом шахтеры его избрали в Верховную раду. Тогда он был украинцем и носил, как в свое время Хрущев, украинскую вышитую красными петушками сорочку, но в отличие от Хрущева говорил по-украински чисто, сочно и певуче.

Отсутствием троллейбуса прикордонцы повозмущались, накричались, как на митинге, и опять научились ходить пешком. Для здоровья это оказалось полезно: меньше стали обращаться к врачам.

Свои нехитрые покупки Анастасия Карповна уложила в детские саночки, укутала их в одеяльце, как когда-то укутывала маленькую дочку. Шла по обледенелой набережной, с тоской смотрела на мертвые корпуса родного завода. Вблизи и в отдалении шли такие же саночники, большей частью пожилые, изможденные заботами люди.

В детстве она видела кино — показывали блокадный Ленинград. Нынешний Прикордонный чем-то напоминал северный город, не пожелавший сдаться врагу. Такая же набережная, такие же сиротливо смотревшие в небо заводские трубы. Но ленинградцы на таких же детских саночках везли не продукты, а покойников. И хотя блокадным ленинградцам было холодней и голодней, они жили духовно крепче — они верили в победу. У прикордонцев впереди была жестокая неизвестность: не жизнь, а вялое, робкое, тягучее существование.

И все же… Не только у Анастасии Карповны, но и у многих горожан уже крепла надежда, что неопределенное время не будет вечным. Эту надежду вселяли ей племянник Миша и его товарищи, в большинстве своем недавние военные, Анастасия Карповна с восторгом удивлялась: как ее племянник везде успевает? В Союзе офицеров заседают чуть ли не каждый день, да еще ежедневная, а точнее, еженошная боевая подготовка школьников-подростков, охрана предпринимателей, чьи капиталы работали на организацию, и конечно же противостояние бандам. Без Союза офицеров при нежелании милиции исполнять свой долг бандиты совсем бы распоясались.

Еще два года назад Анастасия Карповна уговорила племянника вывезти свою семью в село, к сестре. Там его жену Христину Анатольевну, в прошлом коренную ленинградку, приняли на работу в местную школу учительницей младших классов, в этой же школе стали учиться их дети: двенадцатилетний Веня и десятилетняя Ася. В селе детям было безопасней, хотя ребенка выкрасть могли где угодно, были бы у родителей большие деньги.