— И как?

— Сказал: по-украински доктор чешет классно. Спрашивали: откуда вы родом?

— И откуда же?

— Сказал: наш, прикордонский. А еще спрашивали, на каких судах вы плавали…

Разговор отклонялся в сторону, пришлось вернуться на прежнюю стезю:

— Вот у Вити семь классов, а за кордоном, как вы утверждаете, две виллы.

— Не утверждаю. Что люди говорят, то и я. И еще говорят, что капитал у него бандитский.

— И потому он самый богатый в городе?

— Да. Но если власть переменится, он смоется на свои виллы. Разве такие, как я, простят ему его богатство?

— А если он не смоется?

— Будет большая разборка. У меня уже сейчас на него руки чешутся.

«А парнишка-то зол», — отметил про себя Иван Григорьевич.

— Ты что кончал, Вася?

— Десять классов, — ответил тот и озорно улыбнулся, отчего конопатинки на его худеньком личике словно засверкали. — Мог бы, как Витя Кувалда, пройти и университеты, но семью пожалел. Жену. Дочку. Сына. Как же они без меня? Митька подрастает. За ним нужен глаз да глаз. В нашем лежачем городе самая короткая дорога — в шестерки. К тому же Вите Кувалде.

— Но город наш будет лежать не вечно. Не так ли, Вася?

— Дай-то бог, — вздохнул Вася. — Вы, я вижу, верите в возрождение. И я верю. Поэтому я — с вами… Были у меня предложения и позаманчивей. Я ведь служил в команде особого назначения. Моя военная специальность — диверсант. Вам я могу признаться. Недавно меня вызывали в военкомат. Какой-то хлыщ приезжал из Киева. Предлагал наваристую работу. Им, оказывается, нужны специалисты по дистанционным взрывам. Но я-то знаю, какой будет навар лично для меня. Взорву неугодного деятеля, и меня тут же прикончат. Чтоб никаких следов.

— Ты намекаешь, что и всем известного журналиста…

— Ничего не намекаю. Там была двойная или тройная гарантия. Это называется ликвидация по-монгольски. Вы, наверное, читали, как прятали могилу Чингизхана. Ту сотню, которая хоронила самого великого в Поднебесной, вырубила тысяча, а тысячу вырубил тумен. Так что могилу самого великого найдут еще не скоро. И не найдут киллеров, прикончивших журналиста. Их уже через полчаса ликвидировали и сожгли в крематории.

— А в нашем городе такое возможно?

— Нашему городу, Иван Григорьевич, до Киева, тем более до Москвы еще тянуться и тянуться. А на таких, как Женя Забудский, шестерок, алкашей достаточно. Им после дай бутылку денатурата — выжрут, не задумываясь, и через пять минут сдохнут.

Не утерпел Иван Григорьевич, полюбопытствовал:

— А что, по-твоему, толкнуло Женю на подлость?

— Женька давно уже на дне, — ответил Вася. — А донного купит всякий за малейший грош. Его купила фирма, вроде одесская. Та самая, что угробила Паперного. А в убийстве доктора Паперного — только я об этом вам, Иван Григорьевич, ничего ни-ни — вроде замешан наш мэр.

— Ему какой резон?

— Главврача убивать? В его же ведении была целая больница. А на эту больницу один одесский еврей глаз положил.

— И еврей еврея убил?

— Где речь идет о собственности, национальность не играет никакой роли. Тот, одесский еврей, задумал купить больницу. Там отличный навар на проститутках. Сначала он хотел договориться с Паперным, но Паперный ни в какую. Одессит дал взятку мэру, чтоб тот выставил больницу на аукцион. Мэр сказал: единственная преграда — Паперный. Теперь этой преграды нет. Скоро больницу продадут.

— Откуда у тебя эти сведения?

— Не спрашивайте… Вы проговоритесь — я исчезну. А буду жив — буду вам помогать.

— Хорошо. Не исчезайте.

— А что касается Жени, — продолжал Вася, — он встречался с одним типом. Я его засек. Он и вас обхаживает.

— С какой целью?

— Вам, Иван Григорьевич, лучше знать.

Вася уклонился от прямого ответа, и на это у него, видимо, были свои соображения.

«Верить ли ему?..»

За разговором не заметили, как скоротали время. Из-за покатого холма выплыли белые корпуса одноэтажных строений.

— Ложная Николаевка?

— Что вы! Еe нет на местности. Есть села, поселки, тысячи гектаров тополей и сплошные плавни.

Толком никто не знает, где она, Ложная Николаевка. Говорят, в войну вокруг одного важного настоящего аэродрома строили десятки ложных. Так и здесь…

Восьмого марта Тарас Онуфриевич Ажипа отметил свое восьмидесятитрехлетие. Крупный, кряжистый, совершенно седой, но не по годам подвижный, он и в этом возрасте сохранил подтянутость и молодцеватость. Его очень молодила стрижка «под бокс». Он еще заглядывался на молодиц. При виде бойких и пригожих, возбужденно покашливал в кулак, при этом непроизвольно крутил пышный казацкий ус.

Родился он на берегу Донца, в поселке под военным названием Третья Рота (теперь поселок входит в черту города Лисичанска). Отец работал машинистом паровоза на содовом заводе русско-бельгийского акционерного общества «Любимов, Сольве и К°». Мать при заводской больнице служила санитаркой. Чуть ли не с четырех лет Тарас научился читать. В больнице, в крепком краснокирпичном здании, стоявшем на склоне крутой горы, пол был выложен узорчатой керамической плиткой. На всех плитках было отпечатано одно слово: «Харьковъ». Это слово стало первым, которое прочитал Тарас. Рос он в больнице и на заводе. Но завод притягивал сильнее. Там отец катал его на маленьком, без тендера, паровозе.

Мальчик мечтал быть машинистом. Но жизнь продиктовала свою линию. Уже летом семнадцатого года рабочие Лисичанска установили у себя советскую власть. В октябре такая же власть победила и в Питере. Весной восемнадцатого Третью Роту заняли немцы, после немцев — петлюровцы, их желто-голубой флаг висел над управой ровно две недели. Потом опять была восстановлена советская власть. Поселковый совет организовал отряд самообороны, в него вступили отец и мать: отец — бойцом, мать — санитаркой. А когда летом девятнадцатого на Москву поползли деникинские бронепоезда, отряд у села Волчеяровка принял неравный бой. Тот страшный день Тарас запомнил до мельчайших подробностей: от завода в гору бежал соседский мальчик, он кричал, чтоб все его слышали: «Беляки убивают наших!»

Тарас бросился к заводу. У высокой каменной стены стояла толпа, окруженная вооруженными солдатами. В толпе он узнал своих родителей. У отца на голове белел бинт, у матери была разорвана кофточка. Мать поддерживала отца. Тарас только и успел крикнуть: «Мамка!» Но тут раздался оглушительный залп, и люди, стоявшие у стены, словно нехотя, попадали.

Тарас кинулся к родителям, расталкивая солдат, перезаряжавших винтовки.

— Куда, сопля? — Его схватил за волосы офицер, весь в ремнях и с наганом, швырнул на груду камней из развороченной мостовой.

Скуля и плача, Тарас хватал булыжины — тяжелые и скользкие, они вываливались из рук.

Расстрелянных бойцов самообороны похоронили на следующий день, а маленького Тараса взяла к себе мамина подруга — фельдшерица тетя Лиза. Она и стала мальчику второй матерью.

С «аттестатом зрелости» Тарас пришел в военкомат, попросил, чтоб его направили служить в войска НКВД. Потом было военное училище, высшая школа НКГБ. В войну командовал заградотрядом: ловил диверсантов и дезертиров. Диверсантов передавали в армейский Смерш, а дезертиров по ночам выводили в сосновый бор. И каждый раз, когда приговоренных выстраивали перед ямой, вспоминал пасмурный июльский день, когда белые расстреливали его родителей. С детства он мечтал расстреливать деникинских офицеров. Но время их уже давно ушло. Тайная мечта, казалось, так и осталась мечтой.

После войны он служил в Москве и там узнал, что скоро будут казнить изменников Родины и в их числе генерала Деникина. Тарас Онуфриевич обратился к своему высокому начальству и попросил не отказать ему в просьбе — собственноручно повесить генерала Деникина.

— Добро, — сказал высокий начальник, — мы вас включим в группу исполнителей воли народа.

После казни изменников Родины Тарасу Онуфриевичу предложили возглавить Управление госбезопасности на Украине, в закрытом городе. Там закладывалась новая отрасль оборонной промышленности.