Утром, на восходе солнца, в калитку постучали. «Миша!» Но опять был не он. Анастасия Карловна с трудом узнала Власика. На Груниного сына жалко было смотреть: лицо синюшное, глаза как у монгола — опухшие, с узкими щелочками. Разговор, видимо, был серьезный. Он держал в руках трехполосную, как российский флаг, дорожую сумка, туго набитую чем-то мягким.

— Здравствуйте! Можно видеть Ивана Григорьевича?

— Зачем он тебе? — Хозяйка сделала вид, что не знает зачем.

— Мы тут ему собрали одежду… Приносим извинение…

Власик говорил на хорошем русском языке, даже приятно было слушать. Несомненно, не раньше как вчера вечером кто-то его усердно воспитывал.

Пострадавший вышел к своему ночному грабителю. Тот его встретил виноватой вымученной улыбкой:

— Здравствуйте, Иван Григорьевич! Извините нас великодушно. Что ж вы не признались, что вы полковник?

Гость был вежлив до неузнаваемости. Когда раздевал, сочно матерился, и самой, пожалуй, безобидной была ругань: «старый козел», «падло», «клоп вонючий».

— Выбирайте, пожалуйста. — Из дорожной сумки он принялся вынимать куртки, и все «аляски», «аляски».

— Которая ваша?

Все они были новые, добротные, две из них с кожаными капюшонами. Своей среди них Иван Григорьевич не обнаружил.

— Моей здесь нет.

— Жаль, — удрученно произнес Власик. Стоя в раздумье, поправил на шее марлевую повязку, на ней была высохшая кровь.

— Берите все, — сказал он.

— Чужое не беру.

Власик изменился в лице, поскучнел. Чуть не плача, стал упрашивать:

— Иван Григорьевич, войдите в мое положение. Вы же врач…

— Сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— Да, вам бы еще жить да жить…

Власик это понял как намек.

— Возьмите… Хотя бы одну.

— Верните мою.

Власик заплакал. Никогда еще Иван Григорьевич не видел, как из заплывших опухолью глаз текут слезы. Не верилось, что этот, страшный в своей алчности грабитель, так униженно выпрашивал себе пощаду.

— Вы же врач… Вам жизнь человека…

Чуть ли не пинками выпроводили гостя на улицу, заставили унести с собой «аляски».

Ивана Григорьевича бил озноб — выдержка ему изменила. Когда его грубой силой раздевали, он вел себя спокойней. Тогда он не успел даже испугаться. Сознание испуга пришло потом, и он тогда уверовал, что остался жив один среди ночного города.

— Это ж он еще четверых ограбил! — Иван Григорьевич считал по курткам, которые тот принес на выбор.

— Он снимал только «аляски», — едко заметила Анастасия Карповна. — Для тебя старался.

Что старался, она не ошиблась. Это подтвердил и зашедший вскоре после Власика один из бойцов наружной охраны. Иван Григорьевич узнал в нем того самого афганца, которого чуть не прирезал некий Коська. «Афганец», тщательно выбритый, розовощекий, улыбался наивной простецкой улыбкой, и в его веселых глазах можно было прочесть: ну, как, теперь все в порядке?

— Иду возле вашего двора, дай, думаю, загляну: все ли уладилось?

— Не совсем, — ответила Анастасия Карловна. — «Аляску» принесли да не ту.

— Будет и та, а не будет, он знает, что будет. — Витиеватая речь «афганца» вносила ясность, почему так слезно грабитель упрашивал взять у него любую куртку.

Иван Григорьевич сделал для себя очередное открытие: в этом городе все хотят жить, но трусливо ведут себя грабителя и бандиты. Они и на свободе жили по законам зоны, только вместо «Умри ты сегодня, а я — завтра», будучи жителями Прикордонного, соблюдали заповедь: «Твоя смерть — моя жизнь».

На популярность бандитов работало телевидение. Каждый вечер после «Христианской программы» и «Киевских новостей» шли передачи на криминальные темы. Назывались они скромно: «МВД сообщает». МВД сообщало, сколько за прошедшие сутки убито граждан, сколько найдено неопознанных трупов, сколько раненых поступило в больницу, сколько умерло на операционном столе, семью какого бизнесмена вырезано, какие ценности выкрали. Такая информация усиливала страхи и подогревала зависть: кого-то зарезали, а я вот — живу. Жизнь, полная страхов, приучала к мысли, что в этом городе естественной смертью не умирают.

На склоне лет профессор Коваль повышал свое, упущенное в молодости, образование. Он только сейчас начинал понимать, что коренные жители Прикордонного во взглядах на жизнь обладают философским складом ума: когда кто-то умирает, он кому-то уступает свое место под солнцем. Но никому из них не приходило в голову, что держава тоже может умереть и какой-то державе освободит место под солнцем.

Он вспомнил, как однажды только что избранный президент посетил Пентагон. На заседании комитета по ведению психологической войны президент произнес:

— Смерть империи зла — это вечное процветание Америки.

Ему аплодировали. Усерднее других аплодировал майор Смит. На него даже президент обратил внимание, одобрительно кивал, обнажая фарфоровые зубы.

Сутки спустя стенограмма речи президента была в Москве. К стенограмме было приложено письмо полковника Коваля. Разведчик предупреждал, что Соединенные Штаты на развале Союза не остановятся.

Из областного центра прибежал «москвич». Но за рулем был не Миша, а его товарищ Саша Дубогрыз, пиротехник, бывший военпред патронного завода.

Три года назад капитана Дубогрыза уволили из армии по сокращению, до минимальной пенсии ему оставалось десять лет. В новых условиях — с тех пор как завод стал закрытым акционерным обществом — военпреды уже не требовались. За них их обязанности выполняли сами покупатели: недосмотрел, купил брак — сам виноват, рынок есть рынок. И все равно продукцию патронного, даже бракованную, брали нарасхват. В некоторых случаях, чтоб не терять марку, патронники признавались, что боезаряды попадаются с дефектом, в ответ нетерпеливые (среди них почему-то было большинство грузин) с гортанным криком чуть ли не возмущались:

— Какой дэфэкт? Война всэ спысывает.

А прикордонцы — им-то что — им нужны деньги, а какие они — грузинские, чеченские, хорватские — неважно.

Капитан Дубогрыз не очутился на обочине. Он создал фирму по производству детских игрушек: в одном цеху изготавливают детские автоматы (по размерам и внешнему виду точь-в-точь автомат Калашникова), в другом — ремонтируют стрелковое оружие, включая гранатометы. Заказчиков полно. Фирма процветает. Но капитану приходится выполнять и различные общественные поручения, в том числе и деликатного свойства. Обладая внушительным телосложением и конечно же завидной силой, он обычно, как здесь говорят, умеет пеленать и несговорчивого клиента. Иной раз приходится и кулак поднять, но это уже как продиктуют обстоятельства. А тут…

Миша Спис объяснил ему, что в областном центре они будут иметь дело с американским проповедником, поэтому предстоит действовать аккуратно, чтоб не нанести проповеднику телесных повреждений.

К сожалению, аккуратно не получилось. Проповедник оказался человеком спортивным, сопротивлялся как тигр, угодивший в калкан. Пришлось применить болевой прием.

Потом Саша похвалил пленника за его умение сопротивляться, а Мише высказал предположение:

— Никак мы имеем дело с офицером?

Тот усомнился: вряд ли доверят офицеру нести слово божье. Пока проповедник в укромном месте ждал свидания, Саша Дубогрыз торопил человека, ради которого проводилась операция.

— К утру, — напомнил капитан, — вашего американца нужно будет доставить обратно в гостиницу. Наш пленный нервничает.

— Пленный?

— Для нас он пленный. Для вас, как я понимаю, — клиент.

— Он цел?

— Цел и невредим. Как вы заказывали.

Внушительный вид этого человека наводил на мысль, что в армии он приобрел не только военно-технические знания. Таких ребят замечают сразу, они очень скоро оказываются в крепких руках мудрых наставников и волевых тренеров. Но чаще всего, задолго до армии, такими наставниками и тренерами выступают сами родители. От их усилий зависит, какую дорогу выберет их дитя.