— Я сдаюсь, Макс.

Сын дёрнул головой и испуганно посмотрел на меня.

— Чего?

— Я сдаюсь, — повторила я. — Два месяца борьбы, и я признаю своё поражение. Ты победил. Только не знаю, обрадует ли тебя эта победа.

— Ты чего, мам?

— Скажи, я когда-нибудь наказывала тебя без причины? Ну вот потому, что мне захотелось?

— Вроде нет, — протянул он.

— Вот и я не помню.

Мы снова замолчали.

— Мам, я…

— Я хочу сказать тебе, сын, что с этого дня, когда по твоей резкости и неосторожности пострадал другой человек, ты волен жить так, как считаешь нужным.

Краем глаза я увидела, как помрачнело его лицо.

— Тот Макс, которого я знала, никогда не позволил бы себе ругаться с девочкой. Тем более, младшей по возрасту. Тот Макс был терпелив, благороден и добр. В первую очередь — к своим родным. Этот же Макс плохо учится, дерётся и никогда никого не слушает. Ему плевать на мнение окружающих. — Я ненадолго замолчала. Макс елозил ладошкой по белому песку, то жамкая его пятернёй, то разглаживая. — Мы все знаем причины этих перемен, и знаем, что причины эти никуда не денутся. Об этом мы говорили, и не раз. Но ты упорно стараешься изменить ситуацию, а когда не получается, срываешься на окружающих. Что же, — пожала я плечами, — у тебя получилось. Я даю тебе свободу — пожалуйста, можешь делать что хочешь!

Макс хмурился, не понимая, к чему я веду.

— Ответь, чего ты добиваешься? Чего ты действительно хочешь? — Макс уставился на свои коленки. — Но, прежде чем ответить, возьми в расчёт, что я твоя мама и собираюсь ею остаться.

Макс глубоко вздохнул и засопел.

Я догадывалась, чего он хотел. Он никогда не высказывал этого желания, но я прекрасно знала, что сын мечтает вернуться в Лонгвью. Это было понятно по тому, с каким энтузиазмом он всякий собирался в гости к дедушкам, и как недовольно молчал всю обратную дорогу. Мой маленький мальчик, с моего молчаливого согласия взваливший на себя заботу обо мне и Эбби, сейчас не хотел отдавать нас в другие, пусть и не менее заботливые руки. Я чувствовала вину за то, что позволила Максу сделать это тогда, и понимала, что его упрямство вызвано обычной ревностью. Поэтому спустя рукава относилась ко всему, что происходило в эти два месяца.

Но так больше продолжаться не могло.

— Если тебе нравится приносить двойки, пожалуйста — приноси. Мне всё равно. Конечно, не очень приятно каждый раз объясняться с учителями, но как-нибудь я это переживу. Если нравится грубить Дилану — груби. Не думай только, что ему наплевать, как ты к нему относишься. А вот Эбби очень расстраивается, что ты больше не рассказываешь ей на ночь сказки.

— Это делает твой Дилан, — огрызнулся Макс.

— Потому что ты перестал это делать. — Я предпочла пропустить мимо ушей его презрительное "твой". — Если нравится обижать Лиззи и других, выход один — ты остаёшься дома, когда мы будем ездить в гости, и не покидаешь своей комнаты, когда мы будем принимать гостей. Я не стану тебя наказывать или ставить в угол, ты для этого уже слишком взрослый. И я больше не буду ничего объяснять. Я буду указывать, что делать, куда идти и всё в этом же духе. Мы всегда были друзьями, и я по-дружески пыталась поддержать тебя, встать на твою сторону, старалась понимать тебя, извинять, потому что ощущаю свою вину за то, что с тобой происходит. Но вечно быть виноватой я не хочу, тем более что ты и прощать-то меня не собираешься.

— Это не ты, это всё он.

— Не он, а Дилан, — прикрикнула я. — Дилан любит нас, заботится. С его появлением в нашей жизни не случилось ничего плохого. Я не прошу любить Дилана, но уважать его ты обязан. Ты понял меня, Макс?

— Понял, — буркнул он.

— Ничего ты не понял, — бросила я раздражённо и прикусила губу.

Некоторое время мы молчали. Макс обиженно сопел рядом, а я пыталась взять себя в руки и не наговорить лишнего.

— Мне очень жаль, что ты не разрешаешь себе быть счастливым. Пойми, сынок, это не предательство по отношению к папе. Он бы очень хотел видеть тебя счастливым, где бы и с кем бы ты ни был. Я знаю, что Дилан любит нас, и мне от этого очень хорошо. Я считала тебя другом, когда всем нам было плохо, так оставайся другом и сейчас, когда всё хорошо. Друг — это тот, кто не только поддержит тебя в горе, но и сумеет разделить радость. И пока ты этого не поймёшь, мы не будем друзьями. Мы будем просто мама и сын.

Этот разговор разительно отличался от тех, что я вела с Максом в течение прошедших нескольких месяцев. Начиная с того первого раза, когда под сочувствующие взгляды собравшихся в большой прихожей дома Митчеллов я увела сына наверх.

В спальне, я посадила Макса на кровать, опустилась перед ним на корточки и взяла в руки его холодные ладошки.

— Солнышко, Дилан очень нас любит. Я рада, что вы подружились, и мне бы очень хотелось, чтобы так было и впредь.

Я сказала, что мне жаль, что он всё узнал таким образом, и постаралась убедить, что мы с Диланом именно сегодня хотели обо всё ему рассказать.

— У нас будет свой дом. Дилан купил его для нас. Там очень красиво. Завтра, после школы, мы вас туда отвезём, и вы с Эбби сможете выбрать себе любую комнату. Там даже есть бассейн, представляешь?

Честно говоря, это больше походило на подкуп, хотя, именно этим я всю последнюю неделю и занималась: и когда радовалась успешной игре в компьютерные стрелялки, и когда видела довольное личико сына, высовывающееся из домика на дереве. Когда расписывала достоинства школы, класса и то, как мне понравилась его учительница. Я была рада, что Макс подружился с мальчиками Ньютонов и что с родными Дилана у него установились прочные, дружеские отношения. Но, помимо искренней материнской радости, я испытывала и облегчение: Максу было хорошо, спокойно и благостно, и с каждым часом в душе утверждалась надежда, что, когда я наконец скажу сыну про нас с Диланом, он воспримет эту новость как должное.

Но этого не произошло.

— Пожалуйста, Макс, скажи что-нибудь.

Карие глазёнки неожиданно наполнились слезами.

— Мне надо будет называть его папой? — прошептал он.

— Что ты! — Я притянула сына к себе и крепко обняла. — Что ты, мой хороший, конечно же, нет.

— А почему тогда Эбби так сказала?

— Эбби сказала это неосознанно. Собезьянничала с Лиззи. Наша Эбби, к сожалению, не знает смысла этого слова. — Произнеся это, я сама еле удержалась, чтобы не расплакаться. — В отличие от неё, у тебя папа был, и он навсегда останется в твоём сердце. Дилан же станет тебе другом. Просто теперь он — тот, кто будет любить и защищать нас. Как обычно делают папы.

Я почувствовала, как острые плечики Макса затряслись под моими руками.

— Не плачь, малыш, — успокаивала я его и себя. — Не плачь, всё будет хорошо.

Мы долго лежали на его кровати, и я говорила обо всём, что только приходило в голову: про то, как съездила в Лонгвью, про дедушек, про наш новый дом, про его школу, про Дилана…

В комнате было темно, голова Макса лежала у меня на плече, и я даже не знала, слушает он меня или уже спит, но почему-то проверить это смелости не хватало. Я говорила и говорила, осторожно перебирая его шелковые волосы. Наконец, Макс засопел и, осторожно выскользнув из-под него, я накрыла сына пледом и включила ночник.

Макс нисколько не удивил меня своей реакцией, и почему я так боялась рассказать ему правду? Он был ошеломлён — это и понятно, но неужели я ждала от своего умненького мальчика криков и истерики? Нет, не ждала. Правда, внутренний голос подсказывал, что лучше бы они были. Его спокойствие убивало, и я пообещала себе, что следующие недели буду очень внимательно следить за сыном.

Следующий день Дилан провёл с нами.

Сначала мы вместе отвезли Макса в школу и были очень рады встретить на школьной парковке Джессику. Не желая давать повода для кривотолков, я осталась в машине, поэтому в сопровождении Джессики и мальчиков в класс Макса отвёл Дилан. Ещё утром я провела с сыном беседу, напомнив, что рядом будет Джордж, и сейчас с облегчением смотрела, как Макс весело взбегает на крыльцо в сопровождении новых друзей.