Закрыв за собой ворота, они с Ариной немножко дали себе воли, побаловавшись, как молодожёны, только недавно осознавшие радость от взаимного обладания. Ничего такого, чтобы слишком, но потормошили друг дружку, пощипались, посмеялись. На крыльце старая нянька удерживала близнецов Демьяна и Власия, которые, видя в родительских шалостях приглашение поиграть, рвались к отцу с матерью — устроить кучу малу. Пришлось Ивану на какое-то время оставить Арину, занявшись сыновьями. По очереди он подхватывал их на руки и подбрасывал вверх, удивляясь тому, как они быстро растут: ещё неделю назад не были столь увесистыми. Двор наполнился детскими криками и смехом. Наконец угомонились, и Иван направился к колодцу — умыться перед обедом. Как и всегда, возле колодца произошла небольшая перебранка, сыновья выясняли, кто из них будет поливать отцу из тяжёлой плошки. Пока Арина не взяла дело в свои руки. Иван долго умывался, фыркал и скрёб шею, освобождаясь от кузнечной копоти и пота, чувствуя, как с каждым плеском ледяной колодезной воды в него входит ещё какая-то дополнительная радость и ощущение полноты жизни.

За столом, помолившись перед едою, сидели тихо, но потом, когда насытились, стали разговаривать. В основном беседа шла о близнецах, которые неистощимы были на всякие шалости. Арина рассказывала мужу о том, чего они тут творили в течение дня, а Иван притворно хмурился и грозил сыновьям своей тяжёлой ложкой: вот, мол, доберусь я до вас!

   — А тут ещё на Торгу говорили, что вроде война скоро будет, — вдруг сказала Арина.

Иван сразу перестал жевать, почувствовав, как мгновенно похолодел живот.

   — Какая война ещё? Что ты говоришь, Аринушка?

   — Такая война. Не знаю. Бабы говорили — половчин один прибежал из своей земли, вот он рассказывал. Может, и врали, я не любопытствовала.

   — Половчин? — Иван немного успокоился. Половцев ему доводилось видеть, и они не произвели на него впечатления. Может, когда-то и были они угрозой для Киева, но теперь кончилось их время. Князья крепко побили их, отогнав в степи, за самый половецкий вал.

   — Слушай ты больше всяких баб, — покровительственным тоном сказал Иван. — Натреплют языками. С половцами у нас теперь мир и согласие.

   — Так не с ними война-то, — как бы между прочим вставила Арина, потянувшись за солью.

   — А с кем?

   — Да не знаю я. Бабы говорили, а я не любопытствовала.

   — Ой, жена! Что-то не верю я, что ты такая нелюбопытная, — сказал Иван, всматриваясь в лицо Арины. — Ну-ка давай рассказывай всё, что слышала.

И Арина рассказала. Тот половчин, про которого бабы на Торгу говорили, вроде как прибежал из своей степи весь испуганный да оборванный, словно от стаи волков спасся. Первым делом, говорили бабы, бросился к русскому попу: давай, батька, крести в твою веру, хочу, говорит, русским стать. Ну, поп поломался да и окрестил его, задаром окрестил, говорили. С ним, с половчином-то, была его семья, две жены и детей штук пять, вот и их тоже крестили. Тут смешно получилось! Вроде как православный теперь половец, и жёны его православные, а по нашему закону одну только жену положено иметь. А у него — две. Которую теперь оставить? Ох, как он убивался! И бабы его ревели, как две коровы недоенные. Потом, говорят, решил так, что одна будет вроде как его жена законная, а вторая — так, при нём останется, вроде няньки. Тут они, бабы эти, друг дружке в волосы как вцепятся! Половчин их разнимать — они и в него вцепились, чуть косу не вырвали с корнем! Прямо смех. Их, говорят, всей улицей растаскивали, чуть не полопались, смеямшись, вот такое дело вышло.

   — Так ты не про то говори, Аринушка, — попросил Иван, хотя ему и самому сделалось смешно, едва он представил себе это зрелище. — Он, половчин-то этот, от кого убегал? От своих, что ли?

   — От кого? — задумалась Арина, слегка наморщив лоб. Оба близнеца затихли, не сводя с матери глаз. — Да нет, не от своих, бабы говорили, что будто племя какое-то объявилось. Будто бы все сами железные, и кони у них железные, и людей едят. Магалы какие-то или ещё как, не помню я. Да врут бабы, конечно, наслушались брехни разной, сами не знают, про что толкуют.

Иван положил ложку. Есть больше не хотелось. И — самое странное — уединиться с Ариной, как он рассчитывал сделать после обеда, тоже расхотелось. Нет, не то слово. Просто все мысли стали заняты этой новостью о железном племени, от которого спасся половчин. Не до милований стало. Плюнуть бы и не поверить, но как-то верилось: действительно появилось такое племя с железными людьми.

   — А ещё что говорили?

   — Так не помню я. А, вспомнила. Он, половчин этот, будто бы одну жену в кибитке своей поселил, а со второй в шатре живёт. А та, первая-то, каждую ночь возле шатра ходит, ругается по-ихнему, а внутрь-то нельзя ей. Бога боится, не входит. Вот и не заводи себе двух-то жён сразу, а то людей насмешишь.

Невмоготу стало Ивану просто сидеть за столом. С бабой не поговоришь о вещах значительных. Вот то-то и оно, что Арина выросла, войны не зная, набегов половецких не видя. Иначе бы не о глупостях всяких говорила, а о деле. Пойти, что ли, в кузню? Дремота, что уже понемногу разливалась по всему телу, теперь пропала, необходимо было поговорить с кем-нибудь, хотя бы и пойти поискать того половчина, выяснить у него. Может, и вправду одни слухи, разговоры бабские. Иван поднялся из-за стола, наскоро простился с домашними и вышел на улицу. Всё хорошее настроение куда-то исчезло. Арина удивлённо, слегка обиженно посмотрела ему вслед. Даже близнецы притихли.

Первым делом — к старосте. Нужно прояснить вопрос, развеять в душе эту непонятную тревогу, а то ведь житья не будет. Ивану и без того постоянно приходили в голову мысли о войне, о том, что вся его такая налаженная жизнь может в одночасье исчезнуть. Вот пусть Касьян и поможет успокоиться, раз он старостой поставлен.

Дом Касьяна-старосты располагался в конце их улицы, возле небольшой деревянной церковки Преображения Господня. Ещё издалека Иван увидел, что возле дома стоят несколько мужиков, даже можно сказать — небольшая толпа. Стоят не просто так — оживлённо о чём-то беседуют. С чего бы это вдруг в середине дня? Тревога усилилась.

Иван подошёл к толпе скорым шагом, не заботясь о степенности походки. С ним поздоровалось всего двое, а остальные просто не обратили внимания. Взгляды всех были прикованы к старосте, который разговаривал с каким-то незнакомым человеком. Странный вид этого человека заставил Ивана отвлечься от здравствований с соседями и знакомыми. Одет был неизвестный человек в русскую одежду и напоминал бы обычного мастерового, если бы не лицо его, узкоглазое, с жидкими усиками, загорелое на солнце до черноты и с чёрными, как вороново крыло, волосами, свежеостриженными под горшок. Да уж не тот ли это половец, что Арина рассказывала?

   — Кто это? — Иван толкнул локтем ближайшего знакомого. — Чего это вы тут собрались? Случилось что?

   — Здорово, Иван, — шёпотом отозвался знакомый. — Вот, стоим, кумана этого слушаем. Чего-то он страшное говорит, а понять нельзя. Ходит по Киеву, ужасти всякие рассказывает. Вот, к Касьяну пришёл, а Касьян нас кликнул — послушать.

Иван тоже затих, прислушался, продолжая рассматривать переодетого в русское половца. Тот, чувствуя на себе пристальное внимание многих людей, терялся и говорил сбивчиво, с трудом подбирая слова, которых и без того знал мало.

По его словам выходило, что надо немедленно всем всё бросить и бежать к самому великому князю Мстиславу Романовичу — предупреждать его о страшной угрозе, нависшей не только над городами, близкими к половецкой степи, но и над Киевом тоже, да и надо всей Русью. Имя той угрозы было — монголы, неведомый народ, а самым страшным было то, что вёл этих монголов непобедимый император Неба Чингис-хан.

Впервые услышанное, это имя вызвало в душе Ивана приступ непонятного отчаяния. Будто нечеловеческий звук этого имени давал ему увидеть всю свою ближайшую судьбу: самого себя, в ужасе бегущего прочь от огромного всадника, железный хохот в вышине, визг железного коня, свист сабли, вспышка в мозгу — и всё. Одним словом, Чингис-хан, точнее и не скажешь.