— Хорошая песня, — сказал великий князь. — И поёшь ты ладно, отрок. Только ведь песня эта старая, много воды утекло с тех пор и в Дону и в Волге.

   — Дело спешное, великий княже, — сказал, начиная волноваться, Рогволд. — Вся Русь поднимается, и братья твои все уж в Киеве, тебя одного ждут. Мне велено получить ответ и сразу назад, битва предстоит великая, каждый человек на счету. В Киеве даже дети малые и те в войско просятся. Что же ты, великий князь, неужто не поможешь русской земле? Что мне передать?

   — Войско собираете... — протянул Юрий Всеволодович, разглядывая носки своих сапог. Левый был измазан глиной. Где-то оплошал. Ведь и глины-то по дороге не встречалось. — А кто сие войско поведёт? Погоди-ка, не отвечай, дай сам угадаю. Князь ли Мстислав Мстиславич, царь Галицкий?

   — Он и поведёт, если ты спрашиваешь, — отвечал Рогволд. — Против него никто не возражает. Он ведь...

Запнулся, пытаясь высказаться похитрее, чтобы не обидеть великого князя, — ведь именно Юрия с Ярославом когда-то бил Мстислав Удалой, вместе с Явольдом, кстати.

   — Никто лучше Мстислава Мстиславича с войском не управится, — выразился наконец Рогволд. — А начальник один нужен, это и малышам известно. А славой позже поделитесь, князья! Слава — дело десятое, когда родная земля в опасности!

Говорил теперь почти дерзко, то ли надеялся на свою неприкосновенность, которую даровало ему звание посланника, то ли пользовался случаем высказаться от всей души. Можно было бы залюбоваться юношей, если бы Юрий Всеволодович не почувствовал вдруг себя уставшим, словно весь день пилил дрова. Просто тяжестью какой-то налилось тело. И присутствие брата, Ярослава, стало раздражать. «Если соглашусь, — думал Юрий Всеволодович, — то как буду в его глазах выглядеть? Мстислав поманил пальцем — и я кинулся на зов, как вечно обязанный Удалому. И потом — долгий поход, ночёвки на земле, речку переплывать, так вода ещё холодная, в голой степи искать противника, а он, поди, обошёл тебя за сто вёрст. Морока! А расходы? Ой, не нужно бы ввязываться. Сами-то мы с Ярославом отобьёмся от любого врага. Но воевать под началом Мстислава? И в страшном сне бы не приснилось!»

   — Решение такое принять — это не вдруг делается, — наконец сказал великий князь Рогволду. — Мы с князем Ярославом должны подумать хоть немного. Ты пока, отрок, обожди где-нибудь, да тебя проводят. Мы, понимаешь, только что с охоты приехали, видишь — медведя запекают? Вот погоди, сядем за стол, пообедаем, глядишь — и ответ тебе дадим. Ступай пока.

Коротко поклонившись, молодой посланник удалился, сопровождаемый дворовыми людьми. Братья переглянулись. И без слов было понятно, что оба недовольны приглашением, обоим казалось, что приехать в Киев на Совет значило — потерять лицо, утратить в глазах многих частицу того величия, которым отличался властитель Владимирских и Суздальских земель. А сколько вместе переговорено о том, как нужно себя держать в дальнейшем с Мстиславом Мстиславичем!

Даже в том, чтобы быстро дать ответ посланнику, пусть и отрицательный, было нечто недостойное этого величия. Пусть молодец подождёт, потомится, а потом — откажем. Так, молчаливо согласившись друг с другом, Юрий и Ярослав поднялись с лавки и отправились переодеваться к пиру.

После обеда, когда уже солнце клонилось к закату, молодому Рогволду было сказано: великий князь Владимирский на Совет в Киев не поедет и дружины своей в общее войско не даст. Его земля, в случае чего, защитит себя сама, а до прочих дела нет. Хотя и желает Юрий Всеволодович соединённому войску братьев своих скорой и полной победы над общим противником.

В простом походном, сшитом из конских шкур, шатре было полутемно-полусветло — как раз такое освещение, при котором хорошо вести неторопливую долгую беседу с человеком, который тебе приятен. Спокойствия беседе добавляла уверенность в полной безопасности: шатёр стоял посреди лагеря, в котором расположились два тумена[16] войск великого Сына Неба, да продлятся его дни на Земле и на Небе тысячекратно. Сам же лагерь находился недалеко от моря, в местности Крым, недавно завоёванного для Чингис-хана его двумя славными военачальниками — Джебе-нойоном и Субэдей-багатуром. Эти-то два военачальника и сидели в походном шатре, приятно беседуя.

Разговор вёлся плавно, как и подобает беседе двоих таких великих мужей. Собеседники, явно питающие приязнь друг к другу, щеголяли пышностью слога. Впрочем, эта пышность во многом предназначалась для тех нескольких человек, которые были допущены её послушать.

   — Глаза мои глядят на тебя, о брат мой, с удивлением и восторгом, — говорил Джебе Субэдею.

Нойон мало изменился за последние славные годы, принёсшие к ногам великого Императора монголов полмира; всё такой же был, как и в юности, — поджарый, стройный, с лицом чистым и подвижным. Когда он обращался к другу, взгляд его светился лаской. Даже сидя на ковре по степному обычаю, Джебе казался стройным и прямым, как лёгкое копьё.

   — Ты — сокол, настигающий лису, ты — волк с золотыми зубами и серебряным хвостом, догоняющий стадо диких коз и раздирающий их на части! Где ступает твоя нога — там вечная твердыня небесная, куда ни посмотрит взор твой — там всё склоняется пред тобою и трепещут враги твои! О, ты, рядом с которым в любом бою я сам становлюсь подобен леопарду, быстрому и свирепому. О, друг мой бесценный, каменная стена за моим плечом!

Субэдей слушал с непроницаемым видом. За последнее время он, в противоположность Джебе, изменился сильно, погрузнел, огрубели черты его, и без того не слишком тонкого, лица. Сидеть выпрямившись ему было тяжеловато, поэтому он несколько скособочился, подперев круглую щёку левой ладонью. Правая рука его упиралась в ковровый ворс для дополнительной поддержки тела.

Присутствующие при этом разговоре свидетели, особо отличившиеся в боях последних дней, — войсковой шаман, имевший прочные связи с духами подземного мира, и важный чиновник военного ведомства империи мурза Гемябек — слушали, боясь пошевелиться. Ритуал, происходящий на их глазах, считался священным, настолько священным, что даже шаману не полагалось вмешиваться в него: оба военачальника сейчас сами были богами, и беседа их должна была соответствовать.

   — О, ты, — наконец начал ответную речь Субэдей, когда Джебе передал ему очередь для славословий, — подобно береговой скале океана, гордо отражающей атаки свирепых волн, легендарный богатырь! Ты, в борьбе с иноземцами сокрушительно нападающий, мой тёмно-серый ястреб!

Произнося речь, Субэдей не изменил своей позы, так и остался сидеть, как мешок с рисом, не боясь обидеть Джебе неуважением. Он знал, что исполняет чистую формальность, не очень-то и нужную на войне. Всё это говорилось для свидетелей — пусть, наслушавшись, пойдут и расскажут воинам, чтобы торжество этой священной минуты дошло до каждого монгольского сердца!

   — О, ты, с неослабевающей силой могущий решать самые сложные задачи, о, железный рычаг Императора Неба!

Тут Субэдей вспомнил, с какой ловкостью Джебе уговорил половцев расстаться со своими союзниками аланами, объединённым войском запершими монгольскую армию в тесном ущелье. Половцы поверили и ушли, довольные дружбой. Потом Джебе и Субэдей легко разделались с аланами. А теперь пришёл черёд и половцев.

   — О, ты, умеющий создать неизменную атмосферу дружбы и мира со всеми! Мой друг и сподвижник, Джебе! Скажи же и ты мне что-нибудь!

Ритуал завершался. И завершить его Субэдей предлагал Джебе, зная его словесное искусство.

   — О, мой хитроумный богатырь, непобедимый дракон, достойный вождь, всегда идущий впереди многих! Подвигам и благочестию отдай всего себя! — закончил Джебе и замолк, изобразив на лице почтительную улыбку. Молчал и Субэдей.

Все присутствующие в шатре свидетели беседы поняли, что их присутствие больше не необходимо. В вежливых выражениях поблагодарив обоих военачальников за оказанную великую честь, они по очереди, непрестанно кланяясь, задом выбрались из шатра. Снаружи раздался гул голосов: войско приветствовало тех, кому довелось быть слушателями священной беседы.