Незнакомый Никите молодой ратник подъехал к князю, гоня перед собой человека в шитом золотом чужеземном кафтане с серебряным оплечьем и нагрудником.

   — Княже! Княже! — кричал он весело. — Гляди, кого я поймал!

   — Ого! — воскликнул Мстислав Мстиславич. — Да это, никак, сам Филя Прегордый! Так, что ли?

Человек в золотом шитьё ничего не ответил, только злобно взглянул на князя и опустил голову.

   — Он это, — удовлетворённо сказал князь Мстислав. — Ты мне сохрани его, слышишь? — обратился он к молодцу. И, тут же забыв про него, закричал своему войску: — Братья! Все ко мне собирайтесь! Надо князя Владимира идти выручать!

Войско уже стягивалось. Ругали половцев, которые уже все разбрелись по полю, заваленному мёртвыми телами, ловили коней и кроме добычи знать больше ничего не хотели. Ну ладно, всё же помогли. И на том спасибо, а больше с них, поганых, и спроса никакого быть не может.

   — За мной! Ударим на ляхов! Поможем нашим! — ещё раз крикнул Мстислав Мстиславич, потрясая топором.

Ему откликнулся дружный гул. Воины, разгорячённые сражением, тоже вспомнили о товарищах, оставшихся в беде. Князь ударил коня пятками в бока и с места помчался по полю — туда, где ещё шёл, наверное, отчаянный неравный бой. Войско, не разбираясь, пошло следом.

Пришлось пересечь всё поле, прежде чем увидели ляхов. Те уже возвращались, далеко прогнав Владимира Рюриковича. Наверное, думали, что и с Мстиславом покончено. Шли весело, с распущенным знаменем. Даже песня звучала — чужая, режущая слух.

Она сразу прервалась, эта победная песня, когда перед ляшскими ратниками, свободно развалившимися в сёдлах, вложившими оружие в ножны, вдруг появился на взгорке разъярённый и страшный русский полк. И страшнее всех показался ляхам передовой всадник — русский князь с занесённым над головою топором. Это был, без сомнения, тот самый Мстислав, о котором ходило столько слухов и над пресловутой храбростью которого они только что весело смеялись, прогнав русский полк, не сумевший оказать им почти никакого серьёзного сопротивления.

Ловушка! Ляхи это поняли, но изменить они уже ничего не могли.

Мстиславов полк налетел на них, смял и погнал. Как часто бывает при неожиданном нападении, передние бросились спасаться и налетели на задних, ещё ничего не понявших. Смертная давка, свалка человеческих и конских тел. Почти никому из ляхов не пришло в голову кинуться вправо или влево — в открытое поле. А когда некоторые из них, выбиваясь из страшной кровавой каши, всё-таки пытались уйти полем, уже со всех сторон они встречали русские мечи и смерть. Оставалась одна дорога — назад.

Но тут сзади ударил вернувшийся полк Владимира Рюриковича.

В этот раз всё закончилось ещё быстрее, чем с венграми. Полк, выставленный герцогом Лешком, был уничтожен почти весь. Основная часть полегла в самом начале боя, после сшибки, а для того, чтобы не упустить оставшихся, князь Мстислав распорядился установить на взгорке захваченное знамя с белым орлом и трубить в рог. Немногочисленные, отставшие от своих ляхи — те, кто занимался поиском и дележом добычи — собирались к своему знамени и находили там свою смерть.

Дорога на Галич была открыта.

Русские подсчитали свои потери. Больше всего досталось, конечно, смоленскому полку Владимира Рюриковича. Насчитали убитыми около сотни человек. По сравнению с полностью вырубленными венгерским и ляшским полками такие потери можно было признать малыми.

Тем же днём, к вечеру, войско князя Мстислава подошло к Галичу. В городе укрылась вся венгерская знать — бароны с семьями и челядью, их прислужники из числа галицких бояр и, самое главное, малолетний королевич Кальман. Поэтому ворота Галича были накрепко закрыты. Защищая своего королевича, венгры приготовились держать осаду.

Мстислав Мстиславич, зная уже, что князь Даниил не скоро подойдёт, чтобы присоединиться, мог рассчитывать пока только на свои силы. Даниил Романович был заперт во Владимире Волынском войсками герцога Лешка Белого — по договорённости с королём Андреем герцог должен был воспрепятствовать соединению князя Даниила с тестем. Впрочем, даже с небольшой Данииловой дружиной (большую ему король и герцог держать не позволяли) сил для решительного приступа у Мстислава Мстиславича всё равно было бы недостаточно. Хотя Буркан со своим полком остался при русском войске, надеясь, очевидно, на богатую добычу.

Да и не хотелось понапрасну губить людей на высоких галицких стенах. Зачем людям умирать, если победа уже одержана?

Но длительного стояния в осаде тоже не хотелось. Галич был близко — руку протяни — вот он, на невысоких пологих холмах, окружённый многочисленными посадами, что утопают в пышном цветении яблонь, стоит, возвышаясь над широкой излучиной Мозлева Потока, который где-то там, за ближним лесом, впадает в Днестр. Этот город был как подарок, он был как добыча, уже завоёванная, оплаченная пролитой кровью, и топтаться под его стенами, день за днём, ожидая, пока у осаждённых закончатся припасы, было невыносимо. К тому же была опасность, что, узнав о бедственном положении Кальмана, король Андрей двинется ему на выручку — и кто знает, сколько войска он с собою приведёт?

Одним словом, город следовало брать немедленно.

Тем более бессмысленной представлялась Мстиславу Мстиславичу осада Галича, когда он видел, как радуется его победе вся галицкая земля. К войску, расположившемуся станом напротив главных городских ворот, отовсюду стекались окрестные жители. Кто пригонял пленных венгров, изловленных по лесам, — продать, а то и просто так отдать какому-нибудь понравившемуся дружиннику, кто в благодарность за освобождение от проклятых чужеземцев привозил припасы для войска, но в основном люди приходили, чтобы только взглянуть на сильного сокола, на красное солнце всей русской земли — на князя Мстислава Мстиславича Удалого. Целыми деревнями приходили и, расположившись где-нибудь неподалёку, кричали князю и дружине его славу, приветственно махали руками и кланялись, когда он появлялся в поле зрения. При таком всеобщем ликовании как-то унизительно было возиться с осадой, не умея справиться с жалкой кучкой захватчиков, закрепившихся в городе.

Тогда в дело запустили Филю Прегордого. Его подвели к городским воротам и заставили покричать своим, чтобы сдавались. Если сдадутся без всякого боя, то Мстислав Мстиславич обещает жизнь и свободу. Князь справедливо предполагал, что слова Фильния, который имел большое влияние на своих, будут приняты всерьёз осаждёнными. Немного огорчало то, что венгров, раз обещано, придётся отпускать на волю; а ведь там, в городе, собрались самые злодеи, и им-то приходилось предлагать свободу и жизнь, которых они не заслуживают, даже если откроют ворота добровольно.

Вскоре тяжёлые ворота начали со скрипом отворяться.

Но увы — это была не сдача города. Из ворот стали выходить горожане, целыми толпами выбегали и стар и млад. Их выгнали, не дав захватить с собою ничего — ни скарба, ни еды. Разнобойные объяснения жителей сводились к тому, что осаждённые не желают даром тратить корм, столь нужный воинам при осаде, и к тому же опасаются, что русские, оставшись в городе, начнут помогать князю Мстиславу. Жители рассказывали, что захватчики, разозлённые победой Удалого, всё же надеются на то, что им из Угорщины или от герцога придёт помощь, и осаду собираются держать сколько возможно. Некоторые храмы в Галиче превращены ими в крепости, в которых они на крайний случай уж точно рассчитывают отсидеться: ведь русские, даже ворвавшись в город, не станут брать приступом православные святыни.

Мстислав Мстиславич был взбешён. Опять пришлось гордому Фильнию кричать у городских ворот, умолять своих соплеменников не гневить русских сверх меры. Прегордый Филя кричал долго и — на взгляд Мстислава Мстиславича — убедительно. Но ни в чём своих венгров не убедил. Те со стен ему отвечали что-то обидное, судя по тому, как Филя краснел, бледнел и подёргивался.