Этот стыд не жёг щёки, не выжимал из глаз слезу. Наоборот, Мстислав Романович был бледен как полотно. От этого стыда одно было спасение — смерть, и он умер бы, если бы встретился взглядом с одним из молодых князей или хоть с Субэдеем. Но голова была опущена, и не было никаких сил поднять её.

Он молчал, когда испуганные и возмущённые Андрей и Александр взывали к нему, говорили что-то. Он молчал, пока монголы вырубали обманутое — им одним обманутое, а не кем-нибудь другим! — войско. Вокруг, кажется, звучал смех, чужой каркающий говор. Но Мстислав Романович не вслушивался.

Потом он заметил краем глаза, что несколько воинов принялись копать рядом три неглубокие продолговатые ямы — как раз, чтобы уложить в них троих людей с расчётом не закопать их, а придать телам устойчивую неподвижность. Его, связанного, положили в среднюю из этих ям — самую широкую, ибо телом он был грузнее, чем оба молодых князя.

На них, всех троих, наложили доски. Сквозь щели между этими досками Мстислав Романович смотрел в небо и молчал. Потом небо исчезло: сверху постелили ковры. И потом, когда тяжесть стала усиливаться, давить и давить на лицо, на туловище, на пах и когда закричали и заплакали от боли оба молодых князя — он снова молчал, лишь кряхтел, натуживаясь, пытаясь поскорее выдавить жизнь из тела.

Монгольские начальники, Субэдей и Джебе (это его отряд порубил доверчивых русских), усевшиеся пировать на этих досках вместе с приближёнными, веселились до вечера. И хотя стонов и криков из-под досок уже давно не доносилось, им всё равно было весело.

Они только что одержали великую победу. Они были непобедимы.

Сотник Ярун, разговаривая с Иваном и Плоскиней, немного успокоился. Оба старых знакомца наперебой рассказывали ему, каково было терпеть чужеземную неволю, какие голод и холод довелось вынести новгородцам из-за чудовищного приказа князя Ярослава Всеволодовича заступить хлебные пути из низовских земель. Потом Плоскиня, не отрывавший взгляда от сотника, стал рассказывать, каких чудес он навидался, странствуя по свету с персидским купцом, после того как ушли они из Медвежьей головы. Расспрашивал про земляков, дивился тому, что почти все умерли от голода. Опечалился, когда Иван поведал ему о том, что новгородцы, прогнав князя Мстислава Удалого, вновь призвали к себе владимирских князей, того же Ярослава.

Уже весь полк вышел из укрепления, а Плоскиня всё молотил языком, всё никак не мог наговориться. Видно было, что соскучился он по общению с русскими, что хочет им как можно больше рассказать обо всём. И сам тоже хочет послушать.

Вдруг Плоскиня посмотрел в сторону монгольского стана.

   — Ну вот, — удовлетворённо произнёс он. — Что я говорил? Они уже с вашим князем обнимаются!

Сотник Ярун всем телом обернулся туда, куда показал Плоскиня. И Иван тоже, желая посмотреть на такое невиданное зрелище: чтобы монгол обнимал русского князя.

В это мгновение Плоскиня сделал быстрое движение, выхватил из-за сапога ножик с длинным клинком, шагнул к сотнику Яруну и несколько раз воткнул лезвие ему в спину.

Потом повернулся к Ивану, который с радостным изумлением отыскивал глазами князя, одним рывком вырвал его меч из ножен и сильно толкнул в грудь. Иван грохнулся на спину. Неожиданно всё произошло. Тут же остриё собственного меча упёрлось Ивану в ямку под горлом.

   — Ну что, земляк? — спросил Плоскиня, озираясь по сторонам. — Жить-то хочешь али нет?

До Ивана ещё некоторое время доходило, что всё это отнюдь не игра. Рядом на земле хрипел и бил руками сотник Ярун, брызгал изо рта красной пеной. Остриё меча сильно надавило, слышно было, как кожа скрипит под ним, готовая порваться.

Ивану стало так страшно, как ещё не было.

   — Хочу жить, — прошептал он, глядя на меч.

   — Тогда вот что, — деловито сказал Плоскиня, ослабляя давление железа на горло. — Тогда давай-ка, землячок, уходить отсюдова. Пока ваши не опомнились. Я тебя по старой дружбе не выдам. Вон там через стену перелезай и в речке прячься. Под кусты забейся, как налим, и пересиди. Понял, что говорю?

Иван, ничего больше не ощущая, кроме страха, кивнул.

Плоскиня убрал меч.

   — Беги давай, землячок. Хорошо, что я тебя встретил.

Иван поднялся на ослабевшие ноги, посмотрел на мёртвого сотника. Что-то шевельнулось в душе.

   — Я к своим пойду, — тупо произнёс он.

   — Какие свои? — зарычал Плоскиня. — Своих уж нету. Сейчас их всех кончают. Спасайся давай!

Вдруг Иван понял, что надо делать.

   — Ладно, Плоскинюшка, — сказал он. — Спасибо тебе. Свечку за тебя поставлю, если жив буду.

Для того чтобы исполнить задумку, пришедшую ему в голову, нужно было ещё немножко потянуть время, чтобы в ноги вернулась сила.

   — А не жалко тебе наших-то? — спросил Иван. — Всё же русские.

   — Да плевал я на русских! — вскинулся Плоскиня. И неожиданно добавил несколько чужеземных слов. — Надоели вы мне, русские — спасу нет! Сами жить не умеете, так и другим не даёте! Вот и грызите горло друг дружке, а я уж как-нибудь без вас обойдусь! Хотя, может, монголы вас всех перережут. Вон — как сейчас!

Он стал поворачиваться на шум, донёсшийся снаружи, от подножия холма. И тогда Иван изо всех сил ударил Плоскиню носком сапога в нижнюю часть живота.

Не ожидавший удара, тот упал, скрюченный.

   — Плевал, говоришь? — бормотал Иван, поднимая с земли свой меч. — Плевал, значит? Ну так на тебе!

И наотмашь рубанул упавшее тело. Еле успел отпрыгнуть в сторону, чтобы брызнувшая кровь не попала на сапоги.

Теперь — к своим! Предупредить их. Пусть в крепость возвращаются. Эх, кабы не поздно!

Но было уже поздно. С холма Иван увидел, что весь полк окружён монголами, словно кусок мяса в горшке — кипящим варевом. И никому не выбраться из этого горшка. А где же князь? И князя не было видно возле дальнего шатра.

Тогда Иван заплакал.

Он стоял, полуспрятавшись за возом, поставленным на попа, не в силах оторваться от страшного зрелища — гибели киевского войска. Монголы развлекались: они не столько работали саблями, сколько расстреливали людей, сбившихся в толпу, из луков. Наверное, и самому Ивану сейчас надо было находиться в этой несчастной толпе. Принимать смерть вместе со своими. Однако он был здесь, пока в безопасности.

От монгольского войска отделилось несколько всадников. Поговорив о чём-то, они дружно направились вверх по склону холма — в крепость, оставленную защитниками. Глядя на приближающуюся смерть, Иван пришёл в себя.

Он бегом пересёк внутреннее пространство, пролез между двумя возами — и оказался на противоположной стороне, над речкой Калкой, которая текла себе внизу так мирно, словно ничего и не случилось.

Иван ужом полез через дебри, вспоминая, как совсем ещё недавно он сам их тут устанавливал. Меч сильно мешал ему ползти, цепляясь за ветки, но оружия Иван не бросал, держась за него, как за последнее на всём свете родное существо. Сверху послышались чужие голоса, он замер. Заметили? Нет, кажется, не заметили, веток наплетено на колья было достаточно. Ну вот, сейчас будет обрыв. Прыгать нельзя — услышат.

Он кое-как сполз в воду, прижимаясь к камням, как лягушка. Спасибо тебе, Плоскинюшка, посоветовал, где спрятаться. Пожалуй, здесь, укрывшись в кустах под самым обрывом, можно было отсидеться. В любом другом месте непременно найдут.

Вода показалась Ивану ни холодной, ни тёплой, словно и не вода вовсе. Он проскользнул под берегом, добрался до зарослей кустарника, в несколько гребков достиг зелёного навеса над рекой, нырнул под него и ухватился за ольховый ствол. Теперь его не должно было быть видно ни с берега, ни с воды.

Монголы тем временем обыскивали окрестности. Несколько раз Иван слышал, как разговаривают прямо над его головой, потом камни посыпались сверху, но по голове не попали — голова была прикрыта древесным стволом, толстым, шершавым и изогнутым — за него было удобно держаться. Течение тут было слабым, а глубина у самой кромки воды — по грудь. Здесь Ивану предстояло провести какое-то время. Смиряться с мыслью о том, что все его товарищи мертвы, а он остался жить. И так, пока монголы не уйдут.