Бывалый воин, наделённый к тому же чутьём, уже по первым мгновениям боя может себе представить, что будет дальше — побежит ли противник или его упорства хватит надолго.

По тому, как напирали монголы, сразу было видно: эти не побегут, не за тем они тут оказались.

Любого ратника можно было хоть на миг да испугать — криком ли, замахом ли. Человек есть человек, он хочет жить, и даже самый храбрый, оберегая себя, отпрянет, закроется щитом, загородится конём. И даже мимолётный испуг порой оказывается заразителен для тех, кто сражается рядом. Увидев, что отпрянул один, другой тоже вспомнит, что надо беречься.

И кто первый об этом вспомнит, тот и проиграл: он уже не забудет о том, как дорога ему жизнь.

Ни один монгол, казалось, этого не помнил вовсе. Можно было убивать их, косить направо-налево, но чем больше их падало под ударами, тем сильнее становилась ярость других, тем отчаяннее они набрасывались на русских.

К тому же их было раз в десять больше.

Дружина Мстислава Мстиславича давно смешала свои ряды и постепенно расчленялась под монгольским натиском на небольшие отряды — так бурное половодье ломает лёд, и вода относит друг от друга обломки льдин. Каждый такой отделившийся отряд мгновенно окружался. И начиналось его истребление.

Уже многих дружинников Мстислава Мстиславича не стало. Ему самому в невиданной горячке сражения некогда было оглядываться по сторонам и не было возможности собрать оставшихся в единый кулак.

Всё труднее становилось заставлять себя бросаться на врагов и наносить им удары. Тело старого воина уже не так послушно служило ему, как в молодые годы. Всё ярче в душе вспыхивало отчаяние оттого, что врагам не будет конца, — как не кричи и не руби их.

Они давили всё мощнее, а русских становилось всё меньше. Погибли уже самые лучшие.

Вот Бакунец Власий, будто задумавшись о чём-то, со стрелой, торчащей из уха, склонился на конскую гриву, поливая её кровью изо рта.

Вот пожилой сотник Ларион, дёргаясь в седле, яростно заколотил мечом по тяжёлым копьям, пробившим его нагрудник, и тут же бросил меч, словно ему всё на свете надоело. Опустил руки, мягко соскользнул с седла вниз.

Вот весельчак Онисим, размахивая обрубком правой руки, из которого брызгала кровь, левой рукой попытался вцепиться в близкого монгола, но лишь схватился за перебитое горло и замотал головой, оседая.

Рядом с князем Мстиславом как всегда рубился Никита. Шлема на нём уже не было, лицо залито кровью, щит расколот на две половинки, и они болтались вразброд под частыми ударами сабель. Вид раненого мечника показался Мстиславу Мстиславичу невыносимым: Никита всегда оставался при нём цел, каким бы ни было сражение!

Погублю, всех погублю, в ужасе подумал князь. Надо уводить, скорее уводить тех, кто остался!

Мстислав Мстиславич посмотрел по сторонам. Оказывается, он уже снова был на том самом холме, с которого увидел недавно монгольское войско. Его отнесло сюда потоком боя, а он и не заметил! Недалеко в стороне, сбежав с холма, поспешно удалялось в степь несколько русских всадников. Одним из них был Даниил Романович.

   — Отходим! — крикнул князь. — Отходим, братья!

И прежде чем броситься в отступление, глянул на Никиту. Мечник услышал приказ, впервые в жизни услышал княжеский приказ об отходе. На его лице, залитом кровью, можно было прочитать мгновенно вспыхнувшую дикую радость. Наверное, он уже приготовился умирать. Но Мстислав Мстиславич своим приказом вернул ему надежду на жизнь.

Все, кто смог расслышать крик своего князя и последовать за ним, бросились прочь.

Вслед убегающим полетели стрелы, которые нашли ещё несколько жертв: упал всадник, покатился конь, ещё один. Но впереди была степь — свободная от врагов и неизбежной смерти!

Отъехав от места битвы на порядочное расстояние, Мстислав Мстиславич оглянулся. Никита догонял его, держась обеими руками за гриву своего коня. А с холмов катилась монгольская лава. Неумолимым, безжалостным потоком текла она, и ветер трепал над ней знамёна с конскими хвостами.

Вот когда пришлось Ивану потрудиться! Только приготовился было вместе со всеми ужинать и готовиться ко сну, как в стан пришёл сердитый князь Мстислав Романович. Проследовал к своему шатру, позвал сотников и воеводу, завесился пологом. А потом вдруг было объявлено, что киевские полки снимаются с этого места, переходят на другую сторону реки и там, над крутым обрывом, отдельно от всех, становятся. И ладно бы просто встали, так нет. Приказал князь Мстислав Романович строить укрепления, прямо целую крепость. Зачем, спрашивается? Что будет конница делать в этой крепости? Ей вольная степь нужна, а сидеть под защитой стен бессмысленно.

Однако приказ пришлось выполнять. До глубокой ночи перетаскивали через речку Калку всё полковое имущество, начиная с обоза. Место тут было не так, чтобы глубокое, но всё же по пояс, и гружёные возы увязали в жидком донном песке. Стегая впряжённых коней, их почти на руках выволакивали на тот берег и потом затаскивали наверх. Иван совсем замёрз бы в прохладной воде, но его спасала, как, впрочем, и других, непрерывная работа, от которой телу становилось горячо.

В прибрежном кустарнике стучали топоры, вырубая годные для крепостных кольев ветки. Князю Мстиславу Романовичу до того, видно, хотелось уже к утру сесть в укреплённом месте, что он сам мотался по кустам, указывая людям, какую ветку рубить, а какую — оставить. Лазал и наверх, расставлял обозы большим кольцом, велел связывать их друг с другом верёвками, лозой, всем, чем можно.

Полковых коней тоже перегнали через реку, и Иван надолго потерял из виду своего подменного конька — рыжего, с белым пятном на боку. Может, и хорошо, что в крепости отсидимся, думал он. Не залезать на это пугало огородное, смеша товарищей. И потом — скоро всё закончится, а на обратном пути домой можно будет попроситься в обоз. И ехать так до самого Киева. Вот того, своего коня, обезножевшего — того жалко, да.

К ночи укрепление было почти готово. Еле успели отойти от тяжёлого труда, обсушиться возле чахлых степных костерков (где дрова-то брать?), как повалились все там, где стояли, и только храп тысячи измотанных людей нарушал степную тишину ночи.

Утром опять всех подняли ни свет ни заря. Оказывается, начальник войска Мстислав Удалой уже увёл свой полк вперёд, главным за него вроде бы оставался теперь князь Мстислав Романович. То-то он и развил деятельность. Своим приказал достраивать укрепление, а сотнику Олёшке Микуличу, вчера назначенному воеводой над половцами, велел в полдень выступить вслед Мстиславу Удалому. Иван, кстати, с облегчением вздохнул, узнав об этом: уж очень неуютно он себя чувствовал рядом с половцами, что рыскали по становищу, как голодные волки. Пусть их уходят. Хорошо бы — подальше.

Сам же Иван до полудня вязал возы, вкапывал перед ними колья в землю — остриями навстречу воображаемому врагу. В их ополченском отряде стали поговаривать, что князь-то Мстислав Романович вроде уже раскаивается в своём вчерашнем решении строить крепость — никто же вокруг его примеру не последовал. Хорошо же он будет выглядеть, сидя за укреплёнными стенами, когда полки Мстислава Удалого и те, кто присоединится к ним в степи, возвращаясь с победой, пройдут мимо этой крепости! Смеху будет! А отказаться от своего прежнего намерения — ещё смешнее выйдет, да и вообще: зачем столько трудились? Ладно, посидим здесь, повеселим войско.

Князь же Мстислав Романович, в глубине души всё ещё сердясь на Удалого и завидуя ему, не находил себе покоя и лично наблюдал за строительством укрепления. Недавний успех Мстислава Мстиславича, встретившего в степи монгольский стан и разбившего врагов, сидел в самом сердце киевского князя как заноза. А вдруг ему вообще не придётся встретиться с монголами? В таком случае, не имея возможности доказать в бою, что в храбрости он не уступит князю Мстиславу Удалому, он, великий князь Киевский, должен хотя бы выглядеть самым воинственным, всегда готовым к сражению! За тем, как вбивались в землю и оплетались ветками колья, следил сам и не спускал глаз со своих людей, пока работа не была закончена. И только потом разрешил усталым ополченцам отдыхать.