Назавтра, едва рассвело, Иван побежал на Торг, купил, почти не разглядывая, сапожки сёстрам. Прибежал домой, не успел как следует порадоваться девчоночьему счастью, как сосед Плоскиня явился — вчерашний напарник по лихому воровскому делу. И стал зазывать в гости к тому самому Малафею, которому железо продали. Угостит, мол, на радостях, что так дёшево товар достал! И тут бы Ивану вспомнить свой стыд да и отказаться — ан нет. Видно, глядя на то, как мать с сёстрами рады, почувствовал себя таким уже взрослым, кормильцем-добытчиком, что сказал себе: «А что? Я уж взрослый, сам себе голова, где хочу, там и гуляю!» И пошёл.

У Малафея Иван выпил бражки и с непривычки захмелел. А дальше — всё как в тумане. Вышел на двор, облегчиться. Пока облегчался, заметил, что Плоскиня с одним из Малафеевых работников вроде как драку затеяли за кузней. И стало Ивану обидно: как это такое, что же это моего друга тут обижают? Даже упал в грязь от огорчения. Полежал, пока холод не начал пронимать. Встал, пошёл за кузню. А там уж никакой драки нет, а лежит один работник, тот самый Вешняк. Иван — к нему. А тот убитый. И ножик в нём торчит, в груди, там, где сердце. Вытащил Иван ножик, кровью испачкался. А так ничего и не понимает: что такое, почему ножик? Тут прибежали. Схватили. Крик, шум. Иван хватился было Плоскини, а того нет нигде. Дальше дело известное — к тысяцкому в подвал и под замок. От холода и страха Иван протрезвел, а когда протрезвел, решил, что Плоскиню ему лучше не упоминать, когда допрашивать станут. Дознаются про то краденое железо — отнимут кузню. Прощай тогда надежда на лучшую жизнь! Вот так и попал в закупы к Малафею. Могли и хуже наказать, за убийство-то. Помогло, что Иван был человек вольный да сын уважаемого отца, голову свою за Новгород положившего. Ну и, конечно, то, что убитый Вешняк оказался из чухны, взят был когда-то в полон да и куплен Малафеем.

После той зимы весна пришла сухая, и много в городе пожаров было. Их Прусский конец почти весь сгорел, а в нём сгорела и кузня отцовская, и дом родной, и мать с обеими сестрёнками. Как Иван тогда умом не тронулся — до сих пор не понимал. Отлежался в беспамятстве у Малафея, да после помаленьку снова за работу принялся. Несмотря на его горе, хозяин долга Ивану простить не захотел. А если рассудить, так зачем свобода? Идти-то некуда.

Иван лежал, засыпая постепенно, чувствуя, как слёзы текут по лицу. От воспоминаний даже есть больше не хотелось. Он вдруг подумал, что плачет о своих близких без прежней горечи. Может быть, оттого, что горе притупилось, а может, потому, что сам вроде как помер или уже причислил себя к мёртвым. Хотя ещё двигался и дышал. Сон пришёл как всегда незаметно, и он больше ни о чём не думал в ту ночь.

Утром Иван по привычке отправился к хозяину — спросить насчёт указаний. Стучал, но Малафей не отзывался. Тогда Иван сходил за топором и к полудню сумел взломать дверь в хозяйскую горницу.

Малафея он нашёл мёртвым, лежащим на полу. И не удивился, словно дело было самое обыкновенное. Надо бы позвать кого-нибудь, вяло думал Иван, разглядывая труп. Старух каких-нибудь, чтобы обмыли. Попа позвать. Да о чём это я? Нету теперь никаких старух, и поп ни к кому не ходит. А то и сам помер.

Остаток дня Иван посвятил розыскам съестного. Нашёл крупный сухарь, от которого сразу отгрыз немалую часть. Про этот сухарь, наверное, Малафей забыл, что он есть. В поисках вкусных свечных огарков полез за божницу и там неожиданно отыскал тугую связочку грамот.

Среди них была и та самая. Больше не испытывая уколов совести, Иван сжёг её у себя в избушке. У Малафея уже дня два было не топлено, а возиться с разжиганием огня не хотелось.

Смерть Малафея и нежданная свобода придали Ивану сил, он ощутил себя бодрым, словно покушал чего-то сытного. И голова заработала непривычно ясно. Так вдруг Ивану жить захотелось — просто моченьки нет! И решил, что хватит ему сидеть здесь и помирать бессмысленно.

Уходить надо из города. И не к Торжку, где новгородцев ловят и в ямы сажают, а в закатную сторону, к Литве. Там жизнь. Чужая, непонятная, а всё же — живая жизнь. Хотя бы и в рабах у литовца быть, но только не трупом валяться посреди двора.

Весь остаток дня Иван, что-то от возбуждения мыча себе под нос, собирался в дальнюю дорогу. В Малафеевом доме он был теперь сам хозяин и без колебаний перерыл его весь, ища одежду получше и чего-нибудь ценного в запас. Вечером нагрел воды и хорошо помылся.

Назавтра с утра Иван ушёл.

Ох и муторно было на душе у князя Ярослава Всеволодовича! А ещё и зуб, проклятый, коренной, тот, что слева, разболелся — ну совсем не ко времени. Сейчас бы позвать Лобана, воеводу своего и советника, да вместе с ним подумать, как жить дальше. А тут зуб. Болит, дёргает, да так, что не только в голове — в пятках отдаётся.

   — Эй, там? — позвал Ярослав, улучив промежуток между двумя вспышками отемняющей зрение боли.

Зашуршало — и в покои, меж занавесями бархатными, просунулась угодливая мордочка мальчишки... как бишь его? А, ладно, и без прозвища хорош будет.

   — Лобана мне позови, ты, чучело, — прохрипел Ярослав. — Да живо, живо!

Мальчишка исчез, занавесь колыхнулась и успокоилась, а боль зубная, будто только этого и ждала, полыхнула со всей безжалостной силой. У-у-у!

В круглом зеркале венецианской работы князь видел своё искажённое мукой и отвращением лицо. Вот поди ж ты — и силён, и знатен от Бога, и богат, казню и милую кого хочу, а страдаю от низкого недуга, каковым только смерды и должны маяться... Всю душу вымотало... Пополоскать, что ли? Лекаревой водицей. Полоскал уж, а что толку?

Не зря сказано: одна беда другую за собой тащит. Намедни узнал князь Ярослав — от гонца, надёжного человека — что родной тесть, князь Мстислав Мстиславич, идёт к Новгороду. А что это может означать? Известно что. Ярославу рассказали об этой напасти за ужином, он как раз жевал что-то, да как жевнёт этим ненадёжным зубом! Так натревожил, так натревожил! До сих пор не успокаивается.

Застучали шаги, и в покои громко вошёл Лобан, как всегда, щегольски одетый и готовый на всё. Он знал, как надо к князю подходить, — иной раз и неслышно, а теперь вот нарочно топал.

   — Тут я, господин.

   — Ммм-гу, — промычал Ярослав.

   — Болит? — участливо спросил Лобан. — Так я грека позову? Он мигом.

Лекаря этого, грека, вчера Ярослав прогнал от себя с побоями и руганью. Разгневался на его лекарскую беспомощность. Что же ты за лекарь, если зуба не можешь у князя вылечить, а сразу дёргать хочешь? Пошёл вон! На самом деле Ярославу просто страшно было вообразить, как это в болящий рот полезут с этими огромными железными клещами, что грек держал в руке.

   — Так позову? — настаивал Лобан. — Ты, княже, не сомневайся, он ловко зубы вытаскивает. Враз готово! А то что ж такие муки терпеть? А?

Ярослав сделал вид, что раздумывает, потом, дозволяя, махнул рукой и тотчас опять схватился за щёку. Пронзило.

   — Давай! Давай грека! — заорал он. — Чего стоишь как пень? Мигом!

Лекарь, как оказалось, находился уже здесь, у входа в покои. Сладко улыбаясь, низко кланяясь, ласково пришёптывая, мелко семеня, приблизился. Мягкие, нежные пальцы коснулись Князева затылка, приглашая откинуть голову на высокую спинку стула. Сбоку тут же появился мальчишка давешний с чашею тёплой воды и белоснежным утиральником. Ярослав, чувствуя, как дрожат ноги и холодеет пузо, открыл рот пошире и закрыл глаза.

Странно: как только холод железа от клещей ощутился во рту, зуб вроде бы перестал болеть. Пока лекарь прилаживал своё орудие, Ярославу показалось, что он уже вылечился сам по себе. Захотелось даже велеть греку снова убираться, да поздно было. В голове будто что-то с хрустом провернулось, ярко-алая боль вспыхнула на миг. И — отступать начала толчками, покуда не пропала. Раскрыв глаза, князь тупо уставился на свой зуб, зажатый в лекарских клещах. Ишь какой! Бурый, словно пень, из земли вывернутый. И корни раскорячились. Однако не такой уж большой, как представлялся.