— К-куда? — спросил Иван, всхлипывая. Не понимал, о чём земляк спрашивает.

   — Известно куда! — Тот хмурился. — Ну-ка, малый, давай-ка сядем куда, что ли. Да вот хоть тут. — Он указал на тенёчек под возом. — Расскажи, как и что, а я послушаю. Родные-то живы твои? А то я слы-ышал про голод-то ваш, под Ярославом князем... Много, поди, народишку перемерло?

Уселись. Ивана всё ещё трясло. Он никак не мог осознать происходящего. С грехом пополам начал рассказывать Плоскине про свои мытарства. И вдруг вспомнил:

   — Плоскиня! Это ведь ты тогда? Вешняка-то, помнишь? На меня ведь подумали... Три года я за него в закупах жил! А ведь ты его зарезал, а?

   — Нет, не я! — злобно проговорил Плоскиня. — Может, ты сам его? Ты ж тогда пьяный был! Молчи лучше про это, понял? А то не посмотрю на то, что земляк!

Ивану вдруг показалось то давнее событие таким неважным, что про него и говорить-то было неловко. Чего это он, в самом деле?

   — Не ты, не ты, Плоскинюшка, я теперь знаю, — торопливо сказал Иван. — Так ты слушай, что дальше-то было...

И снова принялся рассказывать.

   — Да, хлебнул ты горя, Иванка, — сказал Плоскиня с уважением, когда рассказ был закончен. Ивану даже удивительно стало: как мало слов пришлось потратить, чтобы описать все свои злоключения. — А про Новгород-то слыхал, нет?

-Что?

   — А то. Свободный твой Новгород, как раньше. Ярослава-то, князя, побили сильно. Слыхал?

   — Откуда? Ничегошеньки не слыхал! Что там, дома? Расскажи, не томи, Плоскиня!

   — Да что там сделается? Мстислав Удалой за Новгород заступился и всю низовскую рать побил, да. Во Владимире посадил, слышь, князя Константина, а Юрия-то прогнал, да. Удалой-то. Больша-ая сила за ним. Говорят, теперь на Руси спокойно стало. А ты, Иван, к Ордену в холопы попал, значит?

   — Так... продали меня. Чухонцы. А ты сейчас откуда, Плоскиня? Неужто из наших краёв?

   — Я-то? Не-ет, — с неохотой протянул Плоскиня. — Я, брат ты мой, то-оже помотался всяко. Да вот хоть тебе поведаю. Не торопишься, земляк?

   — Я? Нет. Мне к вечеру только назад. — И опять Иван вытащил из рукава свою медяшку.

   — Ну-ну. Это, стало быть, когда ушёл я из Новгорода-то... — Плоскиня осёкся, хмыкнул, крякнул, метнул на Ивана вороватый взгляд. — Ну, покинул, одним словом. Невмоготу, видишь, стало, что порядка нет. Просто вот где, — он резанул себя ладонью по шее, — эта вольница встала у меня. Я давно-о уж мечтал: уйду куда-нибудь, поищу, где порядок есть. Ну и ушёл. А сказать по правде, в немцы меня тянуло, Иван. Я ведь в Новгороде с купцами немецкими мно-ого дела имел. — Плоскиня снова осёкся, видимо, вспомнив кое-что, связанное с краденым немецким железом. — Ну, одним словом, имел. Разговаривал с ними, конечно. И уж больно мне ихний порядок понравился — как они рассказывали. Под Орденом жить, говорят, счастье великое. Это, говорят, не под вашими князьями, сегодня один, завтра другой, этот — так, а тот — эдак. Под Орденом, говорят, всё по закону, отдал положенное — и гуляй. Порядок опять же. Хочешь — ремеслом каким занимайся, хочешь — торгуй, никто тебя не тронет, Орден за всем присматривает. Смутили, Иван, меня купцы немецкие. А ты товар-то ихний вспомни, одёжу! И до чего ловко, красиво всё сделано, прямо роскошь! И сами такие важные, степенные, гладкие — не то что наш брат, лыком подпоясанный. Дома ты кто? Смерд! А у немцев будешь равный, только к Ордену с уважением относись. На Руси оно как? Живи да поглядывай: не то князь с тебя семь шкур спустит, не то в ополчение погонят — на поганых или ещё кого... Ну и смутился я, Иван. А тут как раз одно дельце в Новгороде подвернулось...

Он хмыкнул. Тряхнул головой.

   — Ну и ушёл я из Новгорода. Как раз это было после... Ну, у Малафея-то пировали когда. Вот... Ну, прямо тебе скажу: не пустой ушёл, имелось в мошне кое-что. С купцами и попросился. Я ведь как мыслил? Доберусь докуда-нибудь, где больше поглянется, осяду, домишком обзаведусь — и начну. Хоть и торговать — дело привычное. Так до самой Риги, почитай, добрался. Ой, красивый город! Роскошь, благолепие. Все такие чистые ходят. И знаки везде: тут над дверью сапог висит, стало быть, сапожник живёт, тут — калач, стало быть, пекарь. Всё уважительно так. Вот, думаю, тут и осесть. И веру ихнюю приму, и всё что попросят. Узнал я по дороге: надо заплатить бургермайстру, купить то есть право — ну, чтоб в городе жить дозволили. А прямо скажу: было чем заплатить. Было, да...

Плоскиня задумался, замолчал. Потом вдруг снова встряхнулся:

   — Так что эти немцы-то удумали? Выхожу это я как-то во двор гостиный, коням овса подсыпать, вдруг гляжу: хватают меня и волокут куда-то. Прямо к бургермайстру. И купцы, с которыми я ехал, давай на меня доказывать облыжно — я-де у них товару много покрал, и долгу за мной несчитано, и по закону я-де ихний раб на вечные времена. А до этого, слышь-ка, Иван, ласково так со мной говорили. Я и то удивлялся: чего это им меня в лесу где-нибудь не пристукнуть да не выпотрошить — кто бы узнал? Потому-то я ножик и держал за пазухой. А им вон как хотелось: чтоб всё по ихнему закону. Ах вы, говорю, немчура проклятая! Заплачу им, думаю, сколь надо. Да вишь ты, мало оказалось им, ненасытным! Тут меня связали, на козлы уложили, выпороли, цепь на ногу — и пошёл работать! Так что, Ваньша, нынче мы с тобой одного поля ягоды... Нет русскому человеку жизни в неметчине! Бежать-то пробовал?

   — Бежать? — вскинулся Иван. — Бежать хочу от них, Плоскиня! Давай и ты со мной! Вдвоём-то как-нибудь! Придумаем как, а?

   — Ишь ты, быстрый какой, — криво улыбнулся Плоскиня. — Я бы уж давно сбежал, кабы можно было. Поймают — убьют!

   — А я придумал. — Иван говорил торопливо, как в горячке. — Купцов наших найти надо и попроситься к ним. Пожалеют, свои ведь?

   — Пожале-еют, — зло протянул Плоскиня. — Нет уж, только не к русским купцам. Тебя, может, ещё и пожалеют, а мне к ним нельзя. Грешен. Однако и жизнь такая мне уже невмоготу, это ты правду говоришь... Знаешь что, Иван? Мы тут с товаром из-под Любека приехали — слыхал про город Любек? Морем надо плыть, потом пешком. Тут поторгуем маленько — и дальше, куда хозяева скажут. Хозяева мои — вон, посмотри-ка.

Иван поглядел в ту сторону, куда показывал Плоскиня. Там стояли сразу несколько богато одетых купцов, но отчего-то сразу было понятно, на кого земляк бывший указывает: один купец среди всех выделялся странными одеждами. Длинное, до земли, атласное корзно, с поясом узорчатым, из-под корзна выглядывали загнутые вверх носки сапог, на голове — шапка не шапка, а целый свёрток ткани, уложенный вокруг острого навершья. Лицом тот купец был желтоват, а борода его чернела смольём.

   — Хазарейцам, земляк, продали меня, — сказал Плоскиня. — Ты думал, я у немцев? В Риге меня им и продали. От них, Иванка, не убежишь — крепко за своё добро держатся. Тут, от Медвежьей Головы недалече, попробовали нас чухонцы маленько пограбить, так хозяин-то мой как схватил саблю! Да как пошёл махать? Двоих, не то больше, начисто срубил! Остальные и разбежались, и дубины свои побросали. Вот так, Иван. А ты, стало быть, тут живёшь?

Вкратце Иван рассказал про то, где живёт и чем тут занимается. Умолчал при этом про «фрау», потому что она была совершенно ни при чём. Надежда на освобождение, так ярко вспыхнувшая в нём при виде Плоскини, понемногу угасала, подобно головне, испуская ядовитый дым горечи и разочарования.

   — Мы тут с недельку проторгуем, — сказал на прощание Плоскиня. Ему пора было включаться в работу: тот чудно одетый купец уже крикнул ему что-то издалека. — В следующий раз отпустят — приходи, поищи меня в рядах, я там буду. Свидимся — поговорим. А теперь прощай!

И он, взвалив мешок на спину, потрусил к хозяину. А Иван ещё долго стоял и смотрел ему вслед.

Прошла неделя, едва ли не самая долгая, которую приходилось переживать Ивану, хотя в его жизни всё шло, как и раньше, без изменений. В тот раз, расставшись с Плоскиней, он решил, что должен сделать что-нибудь для немцев напоказ, подтверждающее его намерения тут укорениться. В первой же лавке он купил для «фрау» на всё своё жалованье тканей и разного бабьего дрязгу, вроде дешёвых деревянных бус, и понёс всё это в слободу, стараясь больше попадаться на глаза: вот, мол, несу жене подарки. А почему? Да потому что жизнью вполне доволен, и хозяевами доволен, и никакой лучшей доли для себя, мол, не желаю, как жить под немцами, служа им и Ордену. Его провожали одобрительными, а кое-кто и завистливыми взглядами.