Потом хорезмцу перебили руки и ноги, но громкий хруст ломаемых костей, кажется, уже не слишком его побеспокоил. Жизнь стремительно покидала его тело, и гримаса нечеловеческой боли на лице была не чем иным, как застывшей судорогой. Сам же он почти уже и не дышал, понемногу переносясь в мрачное загробное царство, где ему, откровенно говоря, было самое место. Палачам ещё удалось вызвать последние конвульсии, плеснув на красную плоть крепкого соляного раствора, но это было уже не так интересно, ведь дёргался уже не хорезмец, а его бренные останки. С первым было покончено слишком быстро — если бы не пришедшаяся кстати шутка с восставшей плотью, палачи могли отведать ремённой плети за нерадивость.

Второго хорезмца — тучного пожилого человека — мучили гораздо дольше. Кожу с него снимали не целиком, а полосами, выхватывая их с разных мест его большого желтоватого тела. Он визжал, наполняя слух Субэдея сладкой музыкой, визг не прерывался ни на секунду, будто хорезмцу и дышать было не нужно. Когда ему отрубили ноги по колени, он обвис, изумлённо глядя, как палач, взяв в руки обрубки, топает ими по деревянному помосту — и замолчал. Уморительно было смотреть, как седой человек (ему давно не брили голову, и по всему черепу вылез белый пух) уставился на свои ноги, пляшущие независимо от остального тела, как ребёнок на желанную игрушку. Потом хорезмец опять завизжал, колотя ляжками по щиту, на котором был распят, и разбрызгивая кровь, чересчур алую для такого пожилого человека.

С ним тоже пришлось заканчивать, не дожидаясь естественной смерти, так как в толпе приготовленных для казни возникло несколько происшествий. Кто-то повалился на землю — впоследствии удалось установить, что сердце не выдержало ожидания, двое, имея возможность двигать головами, вцепились своим товарищам (по их просьбе) в горло, с целью перегрызть главные жилы и избавить от мучений. Пока палачи, орудуя плетями из сыромятной кожи, растаскивали сцепившихся и поднимали упавших, тело пожилого хорезмца, истекая сочащейся кровью, вдруг стало испускать из себя поток жидкого кала, что опять насмешило всех.

Посмеиваясь вместе с остальными, Субэдей вдруг пристально посмотрел в ту сторону, где стоял русский полк: а как относятся к происходящему русские? Увиденное ему не слишком понравилось: многие стояли, полуотвернувшись, уставившись глазами в землю, лишь некоторые следили за казнью с жадным любопытством, включая своего начальника, этого неприятного человека с лицом, плоским, как хлеб, выпеченный под мышкой у верблюда. Может, просто русские не слишком привычны к таким зрелищам, несмотря на свою полную преступлений жизнь? Впрочем, их начальнику, кажется, вполне можно доверять — он в явном восхищении.

Перехватив взгляд русского, Субэдей покровительственно подмигнул ему. Тот в ответ низко поклонился, прижав руки к груди. Это понравилось Субэдею, хотя где-то на задворках своего воображения он уже успел представить себе и этого русского на помосте, постепенно лишающегося жизненно важных органов.

Казнь продолжалась. Пока палачи и их подручные окатывали помост водой, чтобы смыть с него кровавое вонючее месиво, Субэдей наклонился к сидящему слева мурзе Гемябеку и объявил ему, что в ближайшее время поставит его во главе небольшого передового отряда, которому, скорее всего, надлежит принять первый бой с русскими. Гемябек принялся благодарить, поднявшись с сиденья и низко кланяясь. Субэдею показалось, что в глазах чиновника на миг промелькнуло нечто вроде ужаса перед тем, что ему предстояло. Но, в конце концов, храбрость Гемябека большого значения не имела. Даже выгодно, если Гемябек дрогнет. А отказаться выполнить приказ командующего он не сможет, не придумано ещё для монгола таких отговорок, кроме тяжёлой болезни или смерти. Гемябек же жив и здоров, и пробудет таковым ещё долго.

Казнь продолжалась ещё несколько часов. Успели вскипятить большой котёл с водой и заживо сварить в нём тех двоих аланов, что были поранены своими товарищами, успели насладиться одним из самых изощрённых видов казни, когда свежеотрубленной голове преступника дают последнюю возможность полюбоваться на свои потроха, держа её за волосы. Палачи хорошо поработали в этот день, все остались довольны — и Субэдей и Джебе. Особо был отмечен главный палач, по прозвищу Кара-балык или Чёрная Рыба, за то, что, по обыкновению, развлекал всех присутствующих шутками.

Едва лишь разобрали помост и унесли чаны с кровавым мясом, Субэдей поднялся на ноги и объявил о том, что по приказу Великого Сына Неба всё войско завтрашним утром снимается и идёт в поход.

Громкий восторженный крик был ему ответом. Тотчас было велено главному шаману начинать моление об оказании помощи монгольскому войску (Субэдей не сомневался, что боги пообещают шаману такую помощь). Потом — ужин и отход ко сну. Подъём — перед рассветом.

Чем отличалось монгольское войско, так это железной дисциплиной, основанной на глубоком понимании своего воинского долга каждым монгольским воином. Ну и, разумеется, такие казни отлично поднимали боевой дух.

Шаман уже начинал свой магический танец вокруг вбитого в землю шеста, с которого свисали его амулеты. Казалось, боги только и ждут, чтобы дать воинам Субэдея и Джебе благословение на завтрашний поход.

Весть о том, что великий князь Владимирский отказался выслать помощь и даже не прислал никого вместо себя на Совет, разнеслась по всему Киеву с быстротой молнии. Для многих, слышавших эту весть, она оказалась прямым намёком на будущую гибель. Для большинства же горожан, которые готовились идти в ополчение, узнать об отказе Юрия Всеволодовича было даже лестно: ну и пусть не поможет, обойдёмся и без него, своими силами.

В таком приподнятом настроении находился и Иван. О том, что он потихоньку записался у старосты в сводный киевский и вышгородский полк, он ещё не говорил дома никому. То ли не хотел заранее беспокоить Аринушку, то ли просто было недосуг. В самом деле, работы перед походом навалилось столько, что и от сна приходилось урывать заветные часы. В кузне беспрестанно звенели молоты, пронзительно шипело остужаемое в холодной воде железо, перекрикивались работники.

Когда кликнули охотников в ополчение, Иван недолго думал. В сущности, его жизнь протекала мирно, меча в руку не приходилось брать никогда. Но опыт сражения, хоть и небольшой, у него имелся: а те самые разбойники-то! Сила есть, сноровка есть, голова на плечах имеется — и почему он не сможет стать ратником? Отец покойный, например, мог, и смерть свою принял в бою, сражаясь с литвой. А ведь воином русскому человеку просто суждено быть сызмальства. Как же было Ивану не записаться?

От улицы, на которой стоял дом Ивана, были назначены выборные — два старичка немощных, в обязанности которых входило дежурить у княжеского дворца, дожидаясь решения большого Совета: пойдут ли князья на монголов или решат в конце концов ополчение распустить и дружины свои увести по домам. Пока что из дворца не было никаких новостей, кроме той, что князья ругаются до хрипоты. Пока один старик дежурил вместе с несколькими десятками таких же выборных уличных посланцев, второй спал дома, набираясь сил для долгого стояния. Ожидалось, что к народу выйдет глашатай князя со своими биричами и объявит окончательное решение. Вот этого никак нельзя было прозевать.

Работа в кузне между тем не прекращалась. Мечи, шлемы, наконечники для тяжёлых стрел и копий, подковы и гвозди к ним — всё это, пройдя последнюю обработку, складывалось в телегу и отправлялось на двор старосты Касьяна, где должно было быть строго сосчитано и храниться до той поры, когда настанет нужда быстро вооружить ополчение. Всё оружие и прочую сбрую Касьян принимал под расписку. Таких расписок у Ивана в заветном месте, за божницей, набралось порядочно. Рассчитываться потом станем, когда вернёмся с победой. Несмотря на отказ надменного князя Владимирского помочь, Иван нисколько не сомневался в конечной победе. Всеволодовичи, от жестокой власти которых Иван натерпелся в юности, казались ему ненадёжными союзниками.