— Русский?

Иван нехотя кивнул, ощутив, как сжались зубы во рту и там пересохло.

   — Кусс-несс умеешш? — Купчина побил кулаком свою ладонь, изображая, наверно, удары молотка по наковальне. — Пам-пам умеешш?

Иван снова кивнул.

   — О! О! Молодесс! Гут! — И, обращаясь к Айво, быстро и напористо заговорил с ним, наседая и не давая вставлять возражения.

Тот сначала покорно слушал, потом понемногу разгорячился, и уже купец с Айво стали спорить на равных. Через некоторое время они, видно, поладили, потому что покивали друг другу и замолчали. Не стали бить по рукам, как это было принято у русских купцов. Иван, как ни тошно ему было, даже удивился: и это всё? Событие, о котором думалось неотвязно, которое пугало своей необратимостью навек, ужасало, почти как смерть лютая, — это вот и есть оно?

Да, это было оно самое. Чухонцы, доставившие сюда Ивана, и сам Айво, хоть и редко, но говоривший с ним на своём языке, после кивка словно забыли Ивана, будто его и не было. Занялись разгрузкой возов, ни единого взгляда больше не уделив Ивану. Продано — ну и нечего на чужое пялиться. Зато белобрысый купчина теперь, не замечая, как подошедшие его люди утаскивают чухонские товары куда-то вглубь Торга, ходил вокруг Ивана, как будто только что купил молодого коня, и радовался удачному и выгодному приобретению.

Потом долго расплачивался с Айво — не кунами или серебром, а своим товаром, который поднесли его люди. Тут была и посуда, и железная утварь, и ножи, и ткань — много всего, что могло понадобиться для жизни в лесах. Впервые в жизни Иван понял, что серебро и золото не везде имеют цену. Но открытие это мелькнуло и тут же забылось.

Он смотрел на товары, уплаченные своим прежним хозяевам, и думал: которое же тут — я? Вон тот свёрток ткани серой? Или тот топор без топорища, что радует взгляд отличным, малинового закала, лезвием? Иван даже пожалел, что чухонцы продали всё скопом и плату получили за всё сразу, не подарив ему и такой малости, как случай узнать свою истинную цену здесь, в чужой земле.

А купец уже повёл его куда-то, не накинув петли на шею, но весомо пригрозив, что будет с Иваном, если он попытается убежать в сутолоке торговой площади. Невидимые узы, привязавшие к купцу, были, пожалуй, ничуть не слабее настоящих, даже крепче: настоящие-то есть надежда перегрызть, а эти, новые, не перегрызёшь, как не стискивай зубы.

Поэтому Иван шёл за белёсым купцом след в след, по дороге обдумывая своё новое положение и стараясь отнестись к нему, хоть ненадолго, но не с такой надрывною тоской, а то душа, казалось, может не выдержать.

Торговую площадь они миновали быстро, даже поспешая. Купец только раз и оглянулся, чтобы рукой показать Ивану новое направление. Поплутав за хозяином по тропинкам между домами, он увидел впереди ту самую дорогу, что вела к мрачной крепости. Неужели туда поведёт, подумал Иван. И вздрогнул, когда его новый хозяин, увидев кого-то вдалеке, вдруг закричал, махая обеими руками:

   — Хер Готфрид! Хер Готфрид! Хэйя!

И, повернувшись к Ивану, приказал ему:

   — Пегом, пегом!

Теперь и Иван видел, к кому обращается белёсый. Это был весьма непростой, судя по одежде, человек на коне. Остановившись посреди дороги, он снисходительно ждал, когда приблизятся купец с Иваном. Кафтан на человеке был аксамитовый[7], тёмно-синий, с золотым шитьём и кружевными оборками, выглядывавшими из рукавов. Белое кружево, правда, вблизи оказалось грязноватым. На незнакомце были и порты из аксамита, какие-то чудные, пышные, с множеством складок. Хотя человек был немолод, но его меховая шапка с пером надета была набекрень, что гляделось весьма щегольски. Иван даже подумал, что хорошо бы и ему самому завести такую шапку и носить её так же, чтоб девки любовались. Но тут же вспомнил, что он раб.

Купец заговорил с всадником непонятно, но явно не по-чухонски. Всадник отвечал на таком же языке рублеными, лязгающими словами. Речь эта ему куда больше подходила, чем если бы он лопотал, как Айво или его сородичи. Иван, как ни вслушивался, не мог расслышать ни одного знакомого словечка. Ясно было одно: белобрысый купец теперь так же расхваливал Ивана перед новым покупателем, как недавно Айво старался перед ним самим. Отдельные слова Ивану запомнились: «гут», «зеергут», «зеерзеергут», «готфрид», «дас шмит», «руссиш», «гульден». Разодетый всадник, насмотревшись оценивающе на Ивана и наслушавшись Купцовых клятв, в конце концов согласился, пригрозив купцу, на что тот обрадованно хрюкнул и прижал обе руки к груди. Потом всадник развязал большой кожаный, с серебряными клёпками, кошель, прикреплённый к своему поясу, засунул туда руку едва не по локоть и принялся доставать из кошеля круглые серебряные — Иван как-то видел такие у покойного Малафея — лепёшечки, называемые, как он вспомнил, ногатами, и по одной бросать их белобрысому.

   — Драй, фир, фюнф, — приговаривал белобрысый вслед за всадником, проворно нагибаясь за каждой серебряной лепёшечкой-ногатой.

Потом счёт закончился. Десять, насчитал про себя Иван. Белёсый купец, распрощавшись со всадником, проговорив какое-то уж вовсе непонятное слово, тут же повернулся к Ивану спиной и ушёл. Забыл об Иване начисто. Иван же, по успевшей уже вкорениться привычке следовать за ним, дёрнулся было, но его остановил окрик всадника, понятный и безо всякого перевода:

   — Хальт, менш!

Его снова продали — и как скоро! Не узнал даже имени своего белёсого покупателя — вроде и ни к чему, а досадно, вроде надо бы знать. Узнаю ли, как зовут этого? Иван поднял глаза на всадника; тот спокойно развязывал верёвку, свёрнутую кольцом. Один конец бросил Ивану — привязывайся, рус! Второй принялся крепить к седлу. С места (и верно в сторону крепости) тронулся лишь тогда, когда Иван отвязал конец верёвки от своего запястья и повязал на шею. Вот теперь было как надо.

Плетясь за неторопливо ступающим конём, Иван вдруг понял, что только что увидел свою цену: ровно десять круглых серебряных лепёшечек.

Шум, звон и треск догорающей битвы ещё долго был слышен за спиной, хотя князь со своими людьми сумел отъехать от поля сражения уже очень далеко.

Ярослав Всеволодович, главный зачинщик войны, убежав от Липицы, никаких угрызений совести не испытывал. Ему удалось увести с собой и тем самым спасти от топоров и дубин новгородских более сотни отборных своих дружинников (вот разве верный Лобан наперсник в злодействах и безобразиях — такая незадача! — пал от удара сулицей в самом начале битвы). Так что, пробираясь к дому глухими лесными тропами, он всё ещё мог считать себя и свою дружину значительной военной силой. Жаль было, конечно, что так нелепо закончилось сражение, обещавшее быть весёлым и победоносным. Ведь вот вспоминаешь: если бы там маленько поднажать, а там встать чуть покрепче — то и не выдержали бы полки новгородские, побежали бы и князя Мстислава за собою увлекли. Ну ничего! Будут следом и другие сражения, вот тогда поглядим, кто из нас витязь отважнее!

Жаль было дорогого шлема — свалился с головы, а поднять его не нашлось времени, бросился бы за шлемом — и как раз бы угодил под ноги пешему новгородскому полку и лежал бы сейчас, ободранный, растоптанный, никем не узнанный, вместе с тысячами других — сладкой пищей для волков, медведей и воронья.

Потом шлем забылся, забылось и сожаление о нём, понемногу занялась и запылала внутри дикая, сжигающая злоба. Такой он на поле боя не испытывал. Теперь же хотелось только одного — убивать. Убивать людей, рубить наотмашь податливое человеческое мясо! Пусть все видят, как он, князь Ярослав, может быть ужасен.

Из-за этой злобы, помутившей его и без того слабый рассудок, князь Ярослав и растерял по дороге домой свою дружину.

Злоба требовала выхода! Убивать же пока было некого, и он стремился лишь скорее добраться до дому, до Переяславля. Там обязательно попадёт кто-нибудь под горячую руку, и нестерпимый свирепый жар хоть немного будет утолён. Ярослав гнал и гнал, дружина еле поспевала за ним, и вдруг до него дошло: многие, отстав, больше его не догоняют! Он понял это, когда менял третьего коня, удушив его непосильным бегом, как и первых двух. Войско же стало меньше едва ли не наполовину!