Котян покричал половцам, какие-то знаки им сделал. Наверное, показывал, как именно надо казнить монгола.

Расправа над мурзой произошла жестоко и быстро. Половцы раздели его до шёлкового белья, перебили ему обе руки. Потом подвели его, воющего от боли и ужаса, к паре коней, повалили на спину его корчащееся тело, привязали к каждому коню по одной ноге Гемябека. И хлестнули по конским крупам, гоня их в разные стороны.

Ужаснувшимся молодым князьям такая казнь была, очевидно, в диковинку, а Мстиславу Мстиславичу уже доводилось её видеть. Его всегда удивляла быстрота, беспощадность и какая-то окончательность подобного решения участи преступника. Вот только что перед тобой был живой человек, шевелился, кричал — и вдруг кони волокут за собою по траве багрово-белые лохмотья мяса, ничем уже живого человека не напоминающие.

Совершив казнь, половцы снова разбежались по монгольскому становищу.

До самого вечера шёл делёж добычи. Мстислав Мстиславич не хотел двигаться дальше до подхода кого-нибудь из основного войска. Например, Мстислава Романовича с киевскими полками. Надо было обговорить порядок дальнейших действий. А то отделились друг от друга — один не знает, что делает другой. Ну и, разумеется, в глубине души Удалой хотел дождаться киевского князя, чтобы похвастаться перед ним первой, столь блестяще одержанной победой.

Первыми, однако, пришли — уже в полной темноте — не киевские полки, а смоленские. И с ними — князь Владимир Рюрикович. Он сообщил, что всё войско благополучно снялось и движется сюда — и конные, которых надо ждать завтра утром, и пешие. На Днепре оставлен небольшой отряд, охранять ладьи. Узнав о победе, князь Владимир искренне обрадовался и позавидовал вслух.

Воодушевлённый, он захотел завтра же двигаться дальше, соединив своё войско с войском Мстислава Мстиславича. И был сильно разочарован, когда узнал, что придётся дожидаться подхода остальных.

Удалой хоть и горд был победой над доселе неизвестным противником, но, увидев, как сражался захваченный врасплох монгольский отряд, не спешил заблуждаться относительно общей слабости вражеского войска. С малым количеством воинов заходить далеко в степь было опасно.

Через два дня, когда к разбитому и разграбленному монгольскому становищу стянулись достаточные, на его взгляд, силы, он позволил войску двигаться дальше. И сам, со своим полком, пошёл впереди.

На десятый день похода конь Ивана, перепрыгивая через канавку, оступился и сильно поранил левую переднюю ногу. Иван надеялся, что животное просто зашиблось, а рану можно затереть землёй с жёваным подорожником — и конь снова будет в порядке. Перетянул ногу повыше копыта шнурком, чтобы остановить кровь, нажевал листьев, перемешал с землёй, как учили, затёр. Не тут-то было. Рана начала гнить, да так, что вокруг копыта выступали капельки жёлтого, смешанного с сукровицей, гноя.

Тогда Иван просто обмыл рану в придорожной луже, набрал трав всяких, что посоветовали ему соратники и толстой повязкой обмотал коню больную ногу. Целый день после этого не садился в седло, а шёл рядом с конём, держа его в поводу. Бедная скотина, которой до этого не приходилось проделывать столь долгих путешествий, всё норовила остановиться и поглядывала на хозяина полным тоски глазом, жалостно фыркая.

Сотник Ярун, пожилой опытный воин из княжеской дружины, поздно заметил, что с конём Ивана неладно. Подъехал, спешился. Бегло осмотрел конскую ногу, нахмурился, повернул сердитое лицо к Ивану:

   — Ну что, воин? Загубил коня?

   — Так я что? — оправдывался Иван. — Я лечил, как подсказали... Подорожника ему туда...

   — Самому бы тебе так! Ещё конь есть? — продолжал сердиться Ярун.

   — Нету. Одного взял.

   — Его бы сразу отпустить, он бы своей травки пожевал — глядишь, и прошло бы. Почему сразу мне не доложил?

Иван пожал плечами. Докладывать такому человеку, как Ярун, о пораненной конской ноге?.. В своей же сотне, состоящей из подобных Ивану киевских мастеровых людей, никто его не надоумил.

Ярун отвёл Ивана Вместе с конём на обочину, разбинтовал ногу, поковырялся в гноящейся ране пальцем. Неожиданно ухватил там что-то, сунул Ивану прямо под нос:

   — Видал?

На ладони сотника судорожно извивался, ища, куда бы спрятаться, маленький белый червячок.

   — И копыто сбилось. Ты когда-нибудь ноготь себе сбивал, охломон ты этакий?

   — Приходилось.

   — Ну вот, и коню так же больно. Эх, вы, гончары да плотники! Коня пуще себя беречь надо. Конь в бою — первый тебе товарищ. А куда с ним, таким, теперь? Он завтра на эту ногу и наступить не сможет!

Ярун ещё долго ругался, поглядывая на Ивана, стоявшего с убитым видом. Тому и вправду было обидно, да ещё и тоска по дому нахлынула.

Что-то война, о которой так долго думалось, вышла совсем другой. Не война, а бесконечная дорога к ней, длинные переходы, уже и со знакомыми говорить не хочется, даже от скуки — обо всём уже переговорили. А теперь и без коня остался. Может, зря всё это затеяли князья? Ей-богу, как хорошо было бы: прискакали бы от князя Мстислава Романовича вестовые, оповестили бы — мол, всё отменяется, поворачивай назад, ребята! Бросил бы и коня, и всё, что в обозе оставил, побежал бы пешком до самого Киева, до своей слободы. Что-то сейчас Аринушка поделывает? Сыночки? Каковы в кузне дела? А только никто не прискачет, не отменит войны, до которой ещё, может, месяц добираться.

В это самое время как раз и прокатилось по войску, растянувшемуся вдоль дороги:

   — Привал! Привал! К Варяжскому острову подходим! Останавливайся, разбирайся по своим!

Вслед за этими криками проскакал княжеский вестовой — туда, в конец войска, подгонять отставших.

Привал так привал. Ярун сразу же забыл и про Ивана, и про коня, убежал вперёд к своей дружине.

Там, впереди, наверное, давно разбили стан те, кто всех обогнал в походе. Уже можно было и отсюда учуять запахи и звуки войскового стана — дымки от костров, смешанные с запахами ухи и каши, отдалённые голоса, стук топоров по дереву. Скорее бы дойти, остановиться, упасть в траву и заснуть, чтобы хоть ненадолго отвлечься от тяжёлых мыслей. Да не дадут. Если привал надолго, то найдётся работа. И воду носить, и дрова. А ночью в дозор пошлют, как провинившегося.

Иван повёл коня, неловко подпрыгивавшего на трёх ногах. Впереди можно было видеть, что лес расступается, открывая широкий луговой простор, уже белевший походными палатками, пестревший многолюдьем и пускавший в небо дымки. Сотня Ивана давно ушла, вот теперь задача: ищи её.

До общего стана он вскоре добрался. Конь, ведомый им за поводья, иногда нечаянно задевал больным копытом о кочку и тогда болезненно всхрапывал. Искать своих пришлось, пробираясь мимо чужих людей, и Иван всякого наслушался — от сочувственных слов, вызывавших комок в горле, до явных насмешек, отдававшихся в груди приливами злобы то ли на шутника, то ли на самого себя. Он блуждал меж расположениями полков, не догадываясь поискать взглядом киевские знамёна и двигаться в их сторону.

Наконец его окликнули. Иван обернулся. К нему шёл знакомый из его сотни, Петрилой звали.

   — Пошли скорей! Там тебя человек дожидается, от самого будто князя!

Действительно, его ждали. Человек точно был от князя, а иначе откуда бы ему взять такую в лице надменность и раздражённый голос: у него-де и поважнее дела есть, а он тут принуждён заниматься пустяками.

   — Ага, — кивнул человек, увидев Ивана, ведущего трёхногого коня. — Вот ты-то мне и нужен. Давай одра своего. Сотник Ярун приказал. А себе возьмёшь вон того — рыжего с белым пятном. Понял?

Иван увидел у наспех сколоченной коновязи нескладного рыжего конька с белым боком. Не забыл, значит, про него Ярун. Ну что же, обменяемся. Он начал быстро снимать упряжь и седло со своего коня.

   — А как тебя потом найти, земляк? — спросил он гордого человека. — Ты сам-то кто будешь?