Первым делом Иван, поговорив с подольским старостой, купил себе дом, некоторое время уже пустовавший. Немного утяжелив мошну старосты золотишком, враз обустроился на новом месте — и помощники по хозяйству нашлись, и утварь разная, и самое главное — кузня. На неё истратил Иван почти всё, что у него было, но ни разу об этом не пожалел. Ладная оказалась кузня, не хуже немецкой. Ну а дальше пошло дело: и работничков нанял, и заказ ему хороший устроили (с помощью старосты) — пять сотен подков для дружины князя Киевского Мстислава Романовича Доброго. Этот заказ Иван, не спавши ночами, загоняв работников и сам вымотавшись, как заезженная кобыла, выполнил в три дня. На плату от заказа, выполненного в малый срок, купил железа, угля запасы пополнил — и пошло-поехало! Кузню пришлось расширять, работников делить: этих — на домашний всякий скарб да на что прочее погрубее, а этих, более искусных, — на дела оружейные. Платил Иван работникам хорошо, и вскоре их у него набралось до десяти, вместе с тремя подмастерьями — учениками самого Ивана.
Немецкая наука не прошла без пользы. Через год, прослышав о бронях да мечах, которые из Ивановой кузни вышли, прислал ему заказ сам Мстислав Романович, великий князь. Заказал Ивану смастерить полное воинское облачение для подросшего своего сына: от шишака на шлеме до звёздочек на шпорах, и чтоб в доспехи глядеться можно было, а мечом шёлковый платок перерубить. Ну, Иван расстарался! Сам лично оттягивал медные пластины, на медленном огне загибал их затейливо, серебряную насечку делал, двух орлов пристроил к нагруднику, меч тройной закалки полировал до блеска сияющего, а ножны к мечу изнутри выстлал кротовыми шкурками, а снаружи — нанял златокузнеца, чтобы тот зернью да эмалью перегородчатой изукрасил их. Разумеется, тут уж каждый работник руку свою приложил, снова ночами не спали, но доспех был изготовлен на удивление быстро! Иван думал, что, если князю понравится, то можно будет жениться. Князю понравилось.
Арину Иван увидел в церкви, а на следующий день прибежал к Касьяну-старосте и бухнулся ему в ноги, как к отцу родному: сватай — и всё тут. Касьян торопиться не стал, выяснил, что да как, а после того отправился к отцу Арининому с таким сватовским поездом, что будущий тесть только глазами заморгал — видно, решил, что какой-нибудь князь али, на худой конец, боярин хочет дочку забрать. Потом уже, познакомившись как следует и с невестой, и с родителями её, Иван понял, что опять судьба сделала ему подарок, и он сумел угадать его правильно. Тесть, Онисим Щепка, оказался из своих, из трудящегося сословия, держал древодельню, слыл сам искусным мастером, так что человек был зажиточный и за приданым дочери не постоял. И платьев, и холстов, и пару коней, и пять коров, и утвари разной, и ларчик с узорочьем — всего дал вполне достаточно, хоть бы и для боярина впору. А дочку вырастил — низкий ему за то поклон и чарка мёду за обедом до гробовой доски: красавица-дочка, в теле, и взгляд с поволокой, и смешлива, и мужу послушна, и хозяйка хоть куда. Свадьбу сыграли на зависть всему Подолью, сам Касьян посажёным отцом был со стороны жениха, а почётным гостем — иерей из Благовещенской церкви, что на Золотых воротах. Года не прошло, а она уж принесла Ивану двух мальцов, которых он назвал одного Демьянкой, в честь отца покойного, а другого — Власием, в благодарность.
Женившись на Арине, Иван поначалу так рад был и счастлив, что не знал даже, как к молодой супруге и подступиться. Всё лезли в голову неприятные воспоминания о какой-то старой женщине, с которой довелось ему жить в немецкой неволе. Всё думалось ему: если у него с Ариною так же получится, как и с той бабой, то вся любовь, что его переполняла, куда-то уйдёт, заржавеет, словно железка, брошенная под дождём. А до чего же ладно всё получилось! И так, и не так; если уж сравнивать, то — как пить из зелёной лужи и из чистого родничка. Иван даже благодарность ощущал к той, почти уже забытой, «фрау», за то, что помогла ему проснуться и всю мерзость накопившуюся из себя излить.
Сладкое тело Арины словно заместило собою для Ивана всю его жизнь. Была бы его воля — вовсе бы из постели не вылезал, всё бы мучил свою любезную, аж пока не заснёт, уставшая от его ласк, а потом, ночью, зажёг свечу, любовался бы её спящим детским лицом, разметавшимися во сне волосами, белизной плеч, руками, которыми она даже во сне стыдливо прикрывала свою грудь. Но жизнь есть жизнь и работу не оставишь. Приходилось ради плотского счастья урывать у сна большие куски, а потом, в кузне, страдая от недосыпа и дум о милой, бить себя молотком по пальцам.
Вот такая жизнь пошла у Ивана. И сам он переменился, под стать этой своей жизни. Стал в себе уверенный, раздался в плечах, приобрёл этакую хозяйственную походку, бороду отпустил, не давая ей, правда, вырасти лопатой, а раз в неделю, по субботам, заставлял жену Арину подстригать это новое украшение. Надо сказать, что пострижение бороды скоро превратилось у них в своеобразный семейный обряд, которого они оба, не признаваясь себе в том, ждали всю неделю. Само собой, каждый раз обряд этот заканчивался долгим милованием и ласками.
Вот и сейчас, вспомнив, что до субботы осталось всего ничего — два дня, считая с этим, Иван сладко потянулся всем телом, как только что проснувшийся. И почти сразу же со стороны Верхнего города донёсся первый колокольный удар. Вслед за ним сразу целая перезвонная россыпь раскатилась по киевским холмам. Эх, и хорошо же жить! Лето стоит тёплое, работа у Ивана есть, дома — порядок и полное согласие. Только бы война не случилась, вдруг подумал Иван. Только бы ничто не нарушило этой ладной жизни. Он и сам не мог бы сказать, почему ему в голову пришла мысль о возможности войны, когда её ничего вроде бы и не предвещало. Тут же захотелось отвлечь себя от тревожных дум.
— Ну вот, — произнёс он, обращаясь к работникам, — полдень пришёл, отдыхай, ребята!
Те уже несколько минут лишь делали вид, что работают, в ожидании обеда. Отложили в сторону орудия труда, разбрелись по кузне — та сразу приняла какой-то домашний вид.
Иван подозвал к себе старшего своего помощника, мужичка лет тридцати, низкорослого, щуплого, но весьма понимающего в кузнечном деле. На помощника можно было оставить всю кузню в случае непредвиденной отлучки, например, и быть спокойным за работу. Звали его торжественно; Дормидонт, и своим именем помощник явно гордился.
— Ну что, Дормидонт, пойду я домой, пообедаю, — сказал Иван, глядя на помощника в ожидании ежедневной своей забавы. — За меня остаёшься. Смотри тут, чтоб не баловались.
Дормидонт кивнул и немедленно начал будто раздуваться, увеличиваться в размерах, выпучивать глаза, обретая начальственный вес. Прямо смех да и только — до чего любит человек ощущать себя старшим над другими. Первый раз, увидев такое преображение помощника, Иван даже испугался — ну как, оставшись старшим на кузне, начнёт самоуправствовать, других загоняет и себя тоже? Потом понял, что для Дормидонта главным было это кратковременное чудо обретения власти, и с него этого было довольно. Сядет в уголке, раздувшись, и будет покрикивать на подчинённых, чтобы они тоже каждую минуту чувствовали, кто здесь старший. А вообще Дормидонт был мужик беззлобный и даже добрый, только глуповатый маленько.
Улыбаясь в усы, Иван вышел из кузни. Дорога к дому его всегда радовала, потому что проходила мимо зажиточных домов с резными наличниками вдоль берега Днепра, на котором в этот солнечный день особенно красиво смотрелись рыбацкие лодки и купеческие ладьи под холщовыми парусами. Город жил своей хлопотливой жизнью, и над ним разливался от главной звонницы Святой Софии и прочих церквей колокольный звон. Гусиные стада, пасомые местной ребятнёй, также вносили в городские звуки свой гогот, горделиво славящий этот день и красоту стольного города Киева, матери всех городов русских.
Вот и его дом показался — окружённый молодыми тополями, серебристые листья которых тихо трепетали под лёгким дуновением речного ветерка. Вон и Арина сидит на лавочке у ворот, всматривается, ждёт своего супруга, с раннего утра уже, наверное, соскучилась. Из окошек соседей высунулись бабы, старики у ворот прикрыли ладонями от солнца подслеповатые глаза, чтобы лучше видеть, как молодой кузнец будет здороваться с молодой женою. Ждали этого события, как ежедневного развлечения. Иван, чувствуя на себе внимательные соседские взгляды, степенно подошёл к Арине, она тоже повела себя соответственно: встала с лавки и поклонилась ему в пояс. Он отвечал ей хозяйским поклоном человека, уверенного в себе и в том, что супруга его сохранила в доме мир и согласие. Потом Арина, потупив взгляд, мелкими шажками отошла в сторону, как бы давая путь хозяину своему, но Иван нынче пребывал в столь приподнятом расположении духа, что решил созоровать — вдруг схватил Арину в охапку, крутанулся с ней на сильных ногах. Она испуганно и радостно взвизгнула, как маленькая девочка, забыв о своём почтенном положении, и крепко охватила руками мужнину шею. Так Иван и внёс её во двор, слыша сзади неодобрительный соседский ропот.
